— Юозапас! — взвизгнула женщина, цепляясь рукой за загородку, опустила фонарь и только тогда разглядела у дверей мужа. Юозапас лежал на боку, сжимая в руках изнавоженную солому, а из-под прижатой к груди бороденки сочилась кровь. И руки в крови и лицо… И коса рядом…
Доктора отходили Юозапаса Жёбу, и среди лета он вернулся домой. Марчюс зашел его проведать, но Юозапас не раскрыл рта. Склонив набок трясущуюся голову, словно пряча шрам на шее, он тускло глядел в одну точку. Именно в эти дни Марчюс Крейвенас сказал своей жене:
— Послушай, как сделаем. Своими руками яму копать себе не стану. И свои руки этими бумажонками марать не буду. А ты как знаешь… Бери все на себя и делай. Вступай, тебе-то что, ты баба. А я — нет! И в город не побегу, и в колхозе работать не буду. Точка!
Он, правда, не обмолвился о том, что посоветовал ему сын Миндаугас, с кем обещал потолковать.
Наутро он сходил в Скроблу, и лесничий ему сказал: со дня всех святых можете приступать к работе…
Так началась новая жизнь Марчюса. Рабочая. Едва занимался рассвет, он опоясывал полушубок согнутой в дугу пилой, совал в карман ломоть хлеба да кусок сала и уходил берегом озера на лесоповал. Вечером, похлебав горячего супа, валился на кровать и лежал, вперив глаза в потолок. Жена подходила к нему, зудела: «Телку продавать или оставить — в который раз спрашиваю?.. Кольцо свинье в рыло продень, а то весь навоз перерыла… Картошка в погребе гниет…» Марчюс не вставал, а жена призывала на подмогу всех обитателей неба и преисподней и жаловалась: у всех баб мужья как мужья, только у нее последний мямля, всю свою молодость на него извела. Крейвенас слушал бесконечную руготню и молчал, негодуя на жену и на самого себя за то, что нет ему места ни дома, ни в родном селе; задремав, метался во сне, а утром с больной головой брел на работу. Хотелось иногда покуражиться перед соседями — мол, что мне, я вольная птица! Да язык не поворачивался. Встретит кого, бросит «доброе утро» или там «добрый вечер» и тут же спрашивает: «Чего в деревне слышно? Как вы там?» И Марчюс честил власти и ждал, ждал, сам толком не зная чего.
Тогда он и сказал своим детям:
— Дети мои…
…Сигарета обжигает пальцы и падает наземь. Крейвенас поднимает голову — кто-то бредет от озера через лужок. Словно сказочная лауме, развесившая сушить простыни туманов. Шаруне? Кто же еще…
— Не узнал тебя — богатая будешь, — тихонько говорит Марчюс.
Шаруне останавливается, перебрасывает полотенце через плечо.
— На что мне богатство, папа…
— Поговорка такая. Сейчас-то оно, конечно, лишь бы руки были, лишь бы голова варила.
Шаруне приседает на бревно рядом с отцом и, обняв колени, смотрит на озеро, откуда изредка доносится песня…
— Поздно ложитесь, папа…
— Тебе, молодой, спать да спать, а мне, старику… Не знаю, что со мной, да вот сяду так, бывает, и думаю, думаю. Вспомню, что было, — а на душе и хорошо и тяжко. Говорю, может, лучше и не вспоминать? Голова спокойней… И сон быстрее бы сморил.
Марчюс Крейвенас поднимает тяжелую руку, хочет положить Шаруне на плечи, но опускает ее, складывает ладони на коленях, сплетает пальцы. Словно не дочка рядом сидит — чужая девушка. Почему все так дико и чудно складывается? Ребенка носишь на руках, баюкаешь, целуешь. И он тебя целует, виснет на шее, просится на колени. А подрос и остыл к тебе. И ты остыл, и ребенок остыл. Осталось что-то, чего словами не скажешь, что в самой середке у тебя сидит. Да и это что-то с каждым годом все глубже и глубже прячется, чувствуешь. С того дня, как пуповину перерезали, все дальше и дальше уходит…
— Хорошо, что вам есть о чем вспомнить.
— А у тебя разве не будет?
— Нет, папа.
— И я так думал когда-то.
— Но мне, папа, правда не о чем вспомнить.
— Не о чем? — таращит глаза Крейвенас. — Как так — не о чем?
— Не о чем.
Райским яблочком шлепается наземь майский жук. В полыни под забором стрекочут кузнечики; легкий ветерок колышет верхушку клена; зашуршав, широкопалые листья затихают, замолкают. У самого берега в озере всплескивает рыба. И если бы не голоса туристов, подумал бы — летняя ночь, точь-в-точь как давным-давно, когда ты выезжал в ночное.
— Я тебе когда-то рассказывал о Лесорубе…
— Наверно, папа.
— Не помнишь, Шаруне?
— Не помню.
— Но я тебе не раз рассказывал.
— Вы много сказок рассказывали.
— Но о Лесорубе…
— Наверно.
Крейвенас снова поднимает руку, осторожно, словно до пустого стеклянного сосуда, касается плеча Шаруне. Сплетает пальцы, сжимает их до боли.
— И Стяпонасу рассказывал, и Вацису. Они тоже не помнят?
— Наверно, папа. Ведь это было давно, не до сказок нам сейчас.
Шаруне подпирает голову руками, и из далекого детства, из мира, освещенного трескучим пламенем лучины, приплывает голос отца, вырезающего деревянный башмак.
«Жил-был бедняк. Может, его избенка стояла тут, где мы сейчас живем. Может, это его избенки бревна мы нашли в земле, когда копали колодец… Как знать… Так вот, перебивался человек с хлеба на квас, грибами да ягодами пробавлялся, хворостом печку топил. Позвал его как-то барин к себе во дворец и говорит: «Пойдешь ты лес рубить. Если до вечера срубишь столько деревьев, чтобы из них лестницу до неба построить, мою дочку получишь и поместье в придачу, а если нет — велю тебе голову отрубить». Пошел человек в лес. Перепоясал сермягу веревкой, засунул за нее топорик. Идет и думает: вот и настала смертушка. Как это я столько деревьев нарублю, чтоб барин лестницу до неба выстроил! Эх, никуда не денешься, надо рубить. Выбрал человек красавицу ель, высокую и прямую, что в самое небо верхушкой упиралась. Размахнулся — чах! — а топорик возьми и рассыпься, что глиняный горшок. Из раны на дереве янтарные слезы скатились. Опечалился человек, сел и сидит себе. Будь что будет — надо вечера ждать. Но тут заговорила ель: «Натри моими слезами руки, человече, и иди. За девятью горами и девятью лесами найдешь кузнеца, он выкует топор, а ты вернешься и срубишь меня». Смахнул человек в горсть еловой живицы, натер ладони и почувствовал, что силен стал необычайно. Да и сам в великана превратился: высокий стал, могучий, сделает шаг и с горы на гору ногой ступит.
Сходил он к кузнецу и говорит: «Сделай-ка мне топор, я елку рубить буду». Кузнец бухнул молотом, и топор готов. Вернулся человек, срубил ель и думает: а вдруг барин скажет, что одной елки для лестницы до неба маловато? Снова идет к кузнецу: «Сделай-ка мне такой топор, чтоб я целый лес повалил…» Кузнец бухнул раз, бухнул другой и выковал ему топор. Человек размахнулся широко, уложил дремучий лес наповал и снова думает: может, мало еще барину. Ему ведь не угодишь! И снова вернулся к кузнецу: «Сделай-ка мне такой топор, чтобы я единым махом девять лесов повалил…»
Услышал эти слова человека царь птиц орел и полетел к царю зверей льву. «Человек все девять лесов вырубит, — пожаловался орел. — Где мы теперь жить будем, где детей своих вскормим?» Сбежались лесные звери, слетелись лесные птицы. Посоветовались они и решили — надо послать королька к громовержцу Перкунасу. Маленькая птаха королек взвилась в небо и пропала из виду. Услышал Перкунас о том, что задумал человек, и разгневался не на шутку. Ему-то ведь тоже несподручно в чистое поле молнии метать.
А кузнец до самого вечера дубасил тяжелым молотом и выковал топор, который девять лесов мог единым махом повалить. Человек поднял топор, замахнулся, привстав на цыпочки, да так, что острием небо расколол. Перкунас рассвирепел и как ударит! Рассыпалось в прах поместье, рухнуло в пропасть, а человек, ставший великаном, обратился в камень.
А из расколотого неба хлынул дождь. Девять лет и девять дней лил этот дождь. И наполнил озеро до краев.
Когда люди забрасывают в озеро сети, они вытаскивают их искромсанными на куски. Это топор Лесоруба поработал. Если лунной ночью приплывешь на середину озера и глянешь вниз, то непременно увидишь на дне каменного человека с поднятым топором. Но горе тому, кто увидит его: Лесоруб призовет смельчака к себе.
