Куда идти! Где искать правду? Ужас как давно не была в костеле — с похорон матери, кажется. Упала на колени, спрятала лицо в ладони. Примоститься бы на скамью в темном углу и сидеть, слушая орган и песнопения… Музыка органа каждый раз невидимыми руками возносила ее, и она плыла над полями, а там, внизу, непременно волновались хлеба или колосилась рожь, пахло тмином и донником или цвела сирень. Так и быть, она пойдет в костел. Вдруг станет легче и она поймет, что к чему…

Высокая каменная ограда костела, кряжистые, почерневшие от старости клены.

Ди-лань, ди-лань! — гудит колокол.

Вся улица, вся площадь напротив костела забиты телегами, санями, бричками. Лошади, привязанные мордами к задкам телег, ржут и фыркают, выщипывая заплесневелый клевер из-под облучка, другие, в нахлобученных на морду мешках, громко жуют сечку. Люди стоят у телег, слоняются по площади, не спеша движутся в сторону костела. Но почему они толпятся у железных ворот?

— Скорей! Привезли! — несется мимо полураздетый городской мальчуган, подзывая рукой приятелей, которые бегут за ним.

Тересе протискивается сквозь толпу, привстает на цыпочки. Ее толкают, отпихивают. Слышно, как всхлипывает женщина, кто-то невнятно причитает.

Наконец спины расступаются, взгляду Тересе открывается мощенная булыжником площадка, посреди которой лежат рядышком трое мужчин. Возле них стоит, ссутулясь, молодая женщина.

— Изверги вы проклятые! — голосит она, сжимая кулаками свои виски. — Мало пристрелить — на кусочки вас изрубить, и того мало. Ах, Юозас, Юозялис мой! За что они тебя, эти…

Женщина подбегает к трупам, пинает одного солдатским сапогом и отскакивает назад, в толпу, запричитав еще страшнее.

У трупов стоят два народных защитника с винтовками и мрачно посматривают на людей, которые, бросив взгляд на трупы, тут же отступают, прячутся за спины и исчезают в дверях костела.

Тересе, оцепенев, смотрит на три тела. Справа лежит безусый паренек. В рубашке, босой, голова откинута назад. Рядом валяется старик. Может, отец паренька? А слева… Тересе вглядывается в перекошенное лицо… Все вокруг начинает кружиться, и если бы не женщина, стоявшая рядом, Тересе не удержалась бы на ногах. Незнакомка берет ее под руку и шепчет:

— Идем отсюда, милая…

Тересе хочет обернуться и увериться в том, что видела, но боится этого перекошенного лица и разбросанных рук… Неужто на самом деле? Или ей показалось?..

Женщина отводит ее в сторонку.

— Узнала их? — тихонько шепчет она. — Не надо, ничего мне не говори, милая, но упаси бог себя выдать. А то заметят и начнут таскать. Молчи, как земля, так оно лучше.

Тересе, поддерживая руками свой большущий живот, медленно бредет по площади, и люди, направляющиеся в костел, расступаются перед ней, как перед святой или прокаженной.

Сани стоят у забора настоятелева огорода. Лошадь она не выпрягала, только привязала вожжи за столб. Гнедко, завидев Тересе, нетерпеливо фыркает. Надо бы ослабить повод, бросить лошади охапку клевера. Но у Тересе нет сил. Она садится на грядки саней, смотрит на землю, усеянную соломинками и конскими яблоками, и раскачивается всем телом. Усталая, измученная…

Из открытой двери костела доносятся гул органа и слова песнопения: «Преклоним колена, все христиане…» А на пустой площади перед оградой молодая женщина пинает солдатским сапогом трупы и просит отомстить за ее Юозаса.

В по-весеннему прозрачном воздухе царит над площадью песня, и горло Тересе сдавливает острая боль…

Она отвязывает вожжи, нукает на лошадь. На тихой и пустынной улице то громко визжат, задевая булыжник, полозья саней, то бесшумно скользят по ледяной корке, сохранившейся у тротуара.

Весна не ждала.

Не переставая дули южные ветры, поля стали серые, лишь местами виднелись заплатки ноздреватого снега. То пронесется, громыхая, но дороге телега, то загалдят дети, возвращаясь из школы, — Тересе то и дело поглядывала из окна, надолго застывала у ворот, словно стараясь проникнуть взглядом в другой мир, мир за изгородью, за дорогою, ольшаником и пригорками — далекий и непонятный ей. Но и там не за что было уцепиться взглядом, и там она не находила, чего искала, сама, правда, толком не понимая, чего ищет. А хутор до того холоден и пуст, что, если бы не ржанье лошади, мычанье коровы да тявканье пса, ты бы подумал, что находишься на кладбище.

Покормив на ночь скотину, Тересе отварила картошку, сделала творожный сыр, перемыла горшки и в изнеможении присела на скамеечку перед огнем, догорающим в плите. Нахлынуло прошлое, она погрузилась в воспоминания и вздрогнула, услышав скрип отворяемой двери.

— Андрюс…

Андрюс топчется у двери, словно случайный прохожий, не смея сделать шаг дальше. Потом расстегивает полушубок, медленно снимает его и кладет на лавку.

— Тепло тут…

Выходит на середину избы, и вот они уже стоят друг против друга.

— Пришел.

— Выпустили. Подержали и выпустили.

Еще не смерклось, в окно бьют лучи закатного солнца, освещая лицо Тересе.

— Должны были выпустить. Невиновного держать не станут.

— Ха! — желчно бросает Андрюс и осматривается.

Тересе берет с горячих кругов плиты миску с горохом и мясом и ставит на стол.

— Кушай…

Андрюс садится, ест, и Тересе тоже присаживается, не сводя с него глаз.

Андрюс ест жадно, навалясь грудью на стол, и молчит, — только звякает ложка о края миски.

— За что они тебя? — наконец спрашивает Тересе.

Андрюс подчищает миску и долго облизывает ложку.

— Еще есть?

— Если только хочешь…

— Давай. Откуда мне знать, за что, — вспоминает он. — Ни за что…

— Кто-нибудь доказал. Много ли сейчас надо…

— То-то и оно, что теперь мигом. Брякнул чего невпопад, не смолчал.

— Лучше не видеть ничего и не слышать.

— А если уши есть! И не слепой!

Ох, как давно они не сидели за этим столом, не толковали, и Тересе кажется, что последних двух лет и не было, что все ей приснилось…

Андрюс вытирает ладонью губы и переводит дух.

— В деревне что?

— Вчера опять собрание сзывали.

— Была?

— Буду я ходить… такая. Слыхала, полдеревни записалось.

— Холеры…

— В других волостях уже год как колхозы.

Тересе занавешивает окна.

— Хорек кур передушил. Капканов понаставила, да все пустые.

— Хитрые они, хорьки.

Чиркнув спичкой, зажигает лампу.

— Дрова кончились, топить нечем.

— Завтра наколю.

— Да уж и колоть нечего.

Убирает со стола, вытирает тряпкой столешницу.

— Овца оягнилась.

— Которая?

— Ну та, черномордая.

— Много?

— Трое, и какие бойкие…

Тересе приглаживает гребнем волосы, кончиками пальцев проводит по векам глаз и щекам. Она даже разрумянилась. Неужели эти два года и впрямь приснились ей, не было этих лет. Зато был теплый, свой дом, был хлеб, который резали руки Андрюса… Были дни, о которых Тересе мечтала всю жизнь…

Андрюс достает из отвисшего кармана пиджака клетчатый, пахнущий хлебом платок и кладет его на стол. Словно теплый ветерок овевает Тересе. Но тут же ее обдает холодом, перед глазами возникают трупы, брошенные у ограды костела; ди-лань! — звонит колокол. Тересе прижимается к стене, запрокидывает голову. И чувствует, что должна заговорить. Ведь столько молчала, столько ждала, и ей не вынести больше взгляда Андрюса, его вечного безмолвного вопроса. Все равно придется сказать. И если не сейчас, не сию минуту…

Тересе смотрит на аккуратно сложенный клетчатый платок.

— Андрюс…

Если не сейчас, не сию минуту… она уйдет куда глаза глядят и не вернется.

— Андрюс, — она упирается ногами в пол, хватается руками за край лавки и прижимается спиной к холодной стене, — Андрюс, прошлое воскресенье перед костелом трое лесных валялись…