Тересе пялится на вооруженных людей.

— Тересе…

— Мне ничего не надо.

— Спятила!

Тересе поворачивается, уныло бредет в избу.

Андрюс оглядывается в поисках помощи и радуется, завидев Скринску.

Поднимается солнце. Большое, алое, искрящееся, как отменно раздутый горн кузнеца.

Со двора с визгом полозьев вылетают трое пароконных саней. На первых, которыми правит посланный с обозной повинностью Аксомайтис, сидят Маркаускасы и четверо народных защитников.

Лают-заливаются деревенские псы, гремят цепями, а в окнах придорожных изб видны испуганные лица. Никто не выйдет к воротам, никто не скажет «прощай».

И днем и ночью как с петлей на шее. От слухов да толков голова идет кругом. Поди угадай, кого слушать, кому верить. На одном конце деревни, слышишь, поют:

На другом — иная песня:

Тересе даже уши затыкает. Куда ни пойдет, за что ни возьмется, всюду преследуют ее страх и неуверенность, а сердце, кажется ей, перегорело и на его месте — кусок угля. Но руки опускать некогда. Надо вертеться вьюном и всюду поспевать — хутор просторен и пуст, неужто бросишь все на ветер. Как и при Маркаускасах, утром и вечером проторяла она тропинку в огиб ольшаника. По сугробам и гололеду, по весенней распутице и по лугу, желтеющему одуванчиками да лютиком.

Прилетели аисты, сели на гребень крыши гумна, долго стучали, глядели на потрепанное ветрами гнездо, на опустевший двор и черные поля. Качали головами, хлопали крыльями, а потом с разбегу взмыли в облачное небо и долго кружили над хутором, словно не веря — это ли их родное гнездо? Снова опустились на крышу, разгуливали по ней, сердито кричали. Тревожные, испуганные. Но дни выдались теплые, пора было чинить гнездо, заботиться о потомстве. Надо было жить и продолжать род аистов. Прилетела чужая пара аистов, и над гумном долго стукались клювы, хлопали большие крылья, летали перья. Тересе с грустью смотрела из окна на сражение аистов и наконец обрадовалась: «Отогнали негодников, защитили родное гнездо…» Но в один прекрасный день шла мимо гумна и увидела — на земле два разбитых серых яйца. Недалеко от гнезда уныло стояли на крыше аисты — ветер ерошил перья.

— К чему бы это — аисты яйца из гнезда выбросили? — спросила Тересе.

— Я не колдун, — ухмыльнулся Андрюс. Потом всерьез добавил: — Может, засуху чуют. Говорят, перед засухой они яйца выкидывают.

Тересе вскоре забыла об этом, заботы затянули ее, как в омут. Ночью гремят выстрелы, небо освещает зарево пожаров; днем приходят вести — одного убили, другого топорами изрубили, а там выкурили бункер, словно осиное гнездо… Если б не мать, Тересе и не знала бы о всех этих ужасах — ведь в деревню носу не кажет, а Андрюс ей не рассказывает. Если Тересе о чем-нибудь обмолвится, негромко брякнет: «Ага, говорят…», — и весь разговор. Ничего не видел, не слышал и не знает. Видно, и у него кусок хлеба поперек горла стоит.

А поля уже пахнут свежим хлебом. Ни гари пороховой, ни дыма пожаров здесь не услышишь; в длинных и тучных колосьях — хлеб. Но Тересе не знает… она сомневается, что это уже хлеб ее снов, каравай которого держит Андрюс, — вдруг кусок его застрянет в горле… Что посеял Маркаускас, то пожнет Андрюс. Ох, Андрюс тоже сеял, что правда, то правда; но его рожь — в ложбинке, где супесь; осенью она вымокла, пошла плешинами, выросла редкая, хилая, колосья терялись в зарослях бурьяна. Стоит ли ему там маяться, когда рукой подать, на суглинке, рожь в человеческий рост, два-три взмаха косой — и сноп…

Пот заливает глаза, разъедает, словно соль рану. Тересе ничего не видит под ногами, но с прокоса не сходит — набирает в охапку аккуратно скошенные стебли, стягивает перевяслом, закручивает концы и кладет наземь сноп — длинный и прямой, шелестящий остьями колосьев. Не распрямляя ноющей спины, тыльной стороной ладони проводит по лбу и снова, спотыкаясь, догоняет далеко ушедшего Андрюса. Тересе нельзя отставать; у Андрюса не будет повода подумать, а то и сказать: «При Маркаускасе-то как наскипидаренная, а теперь плетется нога за ногу…»

Андрюс кончает прокос, плюет на стертый оселок и принимается править косу.

Солнце высоко. Сонное, мглистое, неяркое, а земля раскалена, словно по́д печи. Все обмерло, пожухло.

Андрюс ступает по жнивью не спеша, размеренным шагом, неся в руке наточенную косу. Даже на плечо не положит. Проходит мимо словно тень, без звука, не останавливаясь ни на миг.

Чах, чах, чах! — машет косой Андрюс, глядя на ложащуюся рожь, и, кажется, только о ней думает и видит только ее.

Прокос длинный. Тересе кладет сноп и часто дышит пересохшим ртом. Воздух спертый, духота, хоть бы ветерок подул — душа бы ожила. Но тихо, покойно, — даже ости обвисших колосьев не шелохнутся.

— Передых, — говорит Андрюс, бросая на сноп косу. Стоит, свесив руки, и смотрит на семенящую по прокосу Тересе. Вдруг сам наклоняется, в два приема набирает полную охапку стеблей и расстилает у ее ног. Тересе скупо улыбается и, разделив охапку пополам, связывает два большущих снопа.

— Передых, Тересюке, — повторяет Андрюс и, выйдя на лужок, садится в тени ивы.

Тересе снимает платок и проводит им по замурзанному лицу, по глазам. Сбросив шлепанцы, босиком идет по лугу, исчезает в малиннике за кустами ивняка и зарослями ольхи.

Андрюс ложится на спину. Сквозь пропотевшую рубашку пробивается приятная прохлада. Вот лежать бы так и лежать, утонув в траве, слушая мирный шорох жучков, забыв об огромном и запутанном мире, забыв даже, кто ты, откуда и куда идешь. Не твоей голове понять, что творится вокруг, даже самого себя тебе не понять; ты знаешь одно — надо жить, надо взять причитающееся за труд этого дня и за пот долгих лет. И сейчас! Ведь сейчас все у тебя под рукой и все твое!

— Хочешь?

Андрюс приоткрывает глаза. Тересе стоит рядом: платок сполз на плечо. Ее коричневые ноги исчирканы стерней, в царапинах до колен. Коленки серые, а кожа бедер белым-бела…

— Дай руку.

В большую и жаркую ладонь она ссыпает щепотку малины. Мягкие ягоды щекочут задубелую кожу, словно губы ягненка.

Тересе отступает на шаг, садится, потом расстилает под головой платок и растягивается. Она слышит, как чмокают губы Андрюса, краем глаза видит, как вздымается его грудь.

— Вкуснота! — говорит Андрюс. Он отбрасывает руку на траву, и пальцы, нащупав щавель, обрывают листочки.

— Канава пересохла, воды — ни капли.

— Надо было из дому прихватить.

— После обеда возьму кувшин.

Небо высокое, тусклое, без облачка. «Только бы не начались дожди, — думает Тересе. — В косовицу обычно как заладит…»

— Когда еще уберем эту рожь… — вздыхает она и кладет руку совсем рядом с беспокойной рукой Андрюса. Пальцы касаются пальцев и, словно испугавшись, застывают.

— Только начали, — Андрюс сжимает кончики ее пальцев мягко, как бы в истоме.

— Ни конца, ни края не видать.

Андрюс покрепче стискивает пальцы девушки.

— Управимся, Тересюке. Со всем управимся, и увидишь, как заживем! Лучше, чем Маркаускасы жили.

Тересе улыбается, глядя на густые ветки ивы. Сама не знает — радоваться ей или нет? Она хотела бы радоваться, конечно, но как тут…

— Мы же… на чужом…

Рука Андрюса отталкивает руку Тересе и снова принимается за травинки. Выдергивает и отбрасывает подальше.

— Не придуривайся. Тут все наше! На-ше!

— Как знать…

Может, Андрюсу и нет разницы — он уж такой… Ему на все наплевать — ходит в штанах Маркаускаса, в сапогах Маркаускаса, и хоть бы хны. «Я тут хозяин!» — словно говорит он. Одна Тересе никак не может в это поверить…