Кряуна садится поудобнее, облокачивается на стол.

— Я вот что тебе скажу, зятек: иначе не будет, а только по-ихнему! Бросишься, как лягушка на косу, — зарежут. А пойдешь туда — авось надсмотрщиком поставят. Ты не смейся, тебя-то могут поставить, Андрюс, у тебя жизнь такая — бывший батрак. Бригадиром сделают, кладовщиком, не рядовым. Все ж к закромам поближе. Амбарная мышь с голоду не дохнет.

Андрюс встает, большими ладонями комкает обвисшие полы пиджака.

— И поешь же ты, Кряуна. Как соловей.

— Это уж как умею, Андрюс. А сказал, что думаю. И еще скажу: ты не думай, что из города для колхоза начальство привезут. Кого-нибудь местного поставят. Я уже справлялся, как в других местах. Не будь дураком, Андрюс, пока не поздно…

— Так вот почему я тебе нужен! Зятек в начальниках, и тестю жизнь!

— Андрюс! Я тебе добра желаю, а ты…

— Спасибо! Спасибо большое! — Андрюс так и давится этим вежливым словом и буравит взглядом всю троицу, ужинающую за длинным столом.

Но Кряуна не допустит, чтоб какой-то придурок… голоштанник… батрак в него дерьмом кидал. Ты, значит, к нему всей душой, а он в тебя — камень?! Ну, хватит!..

— Так вот что я тебе скажу, Андрюс Марчюлинас, — Кряуна водит натруженными пальцами по столу, толкая то нож, то вилку, то ломоть хлеба. — Уходи!.. Уходи-ка ты к этой своей Тересе. Заделал ей ребенка и уходи. Бери ее, голодранку, и живите. Два сапога пара!

Андрюс, сам того не чувствуя, хватает стоящий у плиты тяжелый табурет и поднимает над головой. Кряуна белеет как мел, горбится, глаза у него на лоб лезут.

— Господи, ведь убьет! — визжит Кряунене.

Со страшной силой швыряет Андрюс табурет на пол и уходит в дверь.

Яростно тявкая, собачонка провожает его за ворота.

Не зря говорят: одна беда не беда. Андрюса прижало со всех сторон. Так прижало, что деваться некуда. Возвращаясь от Кряуны, встретил на дороге Валюкене. «Куда эту дохлятину тащишь?» — спросил Андрюс. «Да на ферму, пропади она пропадом! Ну, ты!.. — завопила Валюкене и пнула башмаком корову со зла в бок. — Ладная коровушка, бойкая… Господи, всю ночь кровавыми слезами плакала». Тощая, с ввалившимися боками коровенка едва волочила ноги, казалось, она вот-вот упадет в канаву и не встанет. Встретил Андрюс и Скауджюса. Тот не торопясь, то и дело останавливаясь, ехал на дребезжащей телеге. Полуживая кляча с трудом тащила телегу. На дне — плуг с отломанными рукоятями, деревянная допотопная борона. «Инвентарь везу! Пускай подавятся, ведь не жалко… И кобылку оставлю. Не лошадь, а клад!» — нахваливал Скауджюс, как цыган, а Андрюс так и лопался от злости. Падаль в колхоз ведут, а хорошую скотину припрятали. А то зарежут или продадут. Но тут как будто рукой сердце сжали. А ты что повезешь? Какую скотину, какой инвентарь? «Я подписи не ставил!» — вслух сказал Андрюс. Ведь подумать страшно, что творилось у него в душе. Да что там в душе — по всей деревне, на всем белом свете творится черт знает что.

Одна беда не беда, это уж точно.

Тересе вот-вот родит. Как дальше жить-то? И с кем жить? Он знал — не только Кряуна, все бабы в деревне трезвонят: Андрюс попользовался и теперь не берет девку. Как им рот заткнуть? Не крикнешь: не моя работа, бандита. Да и кто поверит-то! Еще не дай бог дойдет слух, куда не надо, и снова начнут таскать. Жениться на Тересе! Именно теперь, после всех ее рассказов. «А могла ведь и помалкивать. Давно бы за тебя выскочила, и у тебя бы рос ребенок бандита. И никогда бы ты правды не узнал. Тересе тебя не обманула и стала ли она от этого хуже?»

Андрюс бродил, как пес с подбитой лапой, облизывал раны, но они все равно горели, словно их посыпали солью. Забивался в дальний угол, чтоб не попалась ему на глаза Тересе — казалось, так легче будет принять решение. И чем больше он думал, тем больше лез в голову тот осенний вечер и мерещились Панцирь с Тересе на постели. Андрюс вскакивал, словно наступив на гвоздь, скрипел зубами, сжимал кулаки. «Он бы тебя застрелил тогда», — сказала Тересе. «Отбрехаться хочешь? А то как же… Сама к нему на шею бросилась и теперь сочиняет!

Эх, одна беда не беда…»

Запрягает лошадей в пружинную борону и трогает в сторону поля.

День солнечный, ясный, от ольшаника дует свежий южный ветер, донося запах бухнущих почек и гнилой листвы. Серая осенняя пашня потрескалась, пошла комьями, тоскует по семенам.

Андрюс опускает рукоять бороны, погружая зубья в грунт.

— Поше-ол!

Над головой, следуя за пахарем, заливается жаворонок, а Андрюс бредет по вязкой пашне от луга до клеверища и от клеверища до луга. Здесь гектары Андрюса, те восемь гектаров, которые отмерила ему советская власть, а за межу он и носу не сунет, хоть зарасти эти лишние га травой или ольшаником. Пускай эти га колхоз, да, пускай забирает! И какого черта он надрывался и осенью такой участок перепахал? Не сеять ему там, это уж как пить дать, не сеять. Говорят, в других уездах вот так и началось — на лошадях да на тракторах кинулись бесхозные хутора обрабатывать. Заявятся они и сюда, на Маркаускасов хутор. Вчера, что ли, трактор по деревне прополз. Только-только колхоз объявился, а нате вам, трактор! Власти помогают. Говорят, всякие машины дадут. «Трактор поле вспашет, самолет засеет», — звучит в ушах песенка, и Андрюс мотает головой, отгоняет ее, хочет думать про другое, но все равно слышит: «Трактор поле вспашет…»

— Поше-ол! — огревает кнутом лошадей, и те, проснувшись, переходят на рысцу; Андрюс едва поспевает за ними.

«Трактор поле вспашет…»

Вот холера!

Тпрукнул на лошадей, решил покурить. Что-то блеснуло у носка сапога. Нагнувшись, берет в руки винтовочный патрон. Давно ли все поля были усеяны пулями и гильзами. Если б взошли все эти патроны, сейчас здесь непролазная чаща была бы. Как-то Андрюс опахивал картошку и вывалил плугом мину, большую, как сковорода. Взял в руки, подержал. Бабы с криком бросились врассыпную. Тогда и Андрюс испугался. А сколько окопов забросал землей, и во всех полно было патронов да пустых гильз. Война. Но кончилась ли она, война-то?

Андрюс выламывает пулю из гильзы и зашвыривает подальше.

«Трактор поле вспашет…» Опять! Так и сбеситься недолго…

— Андрюс, обедать не пойдешь? — зовет Тересе издали, с проселка.

Андрюс смотрит на нее искоса и не отвечает. Прикрикнув на лошадей, взмахивает кнутом. Доборонит и приедет, сколько там осталось… Но почему Тересе о нем заботится? Да и вообще — какого черта она является сюда, в его дом, когда сама… после того, как Андрюс с ней так?..

— Обед! — еще раз напоминает Тересе, обводит взглядом по-весеннему пустынные поля и медленно бредет назад.

После обеда Андрюс кладет на дно телеги три мешка ячменя, легкую борону и, сев на грядки, выезжает в ворота.

Андрюс, не скупясь, черпает горстью ячмень из лукошка и, широко размахнувшись, рассыпает по пашне. Горсть в горсть, взмах во взмах, словно взвесил или отмерил. Всегда он любил эту работу, она напоминала ему богослужение в храме. «Легкая у тебя рука, Андрюс, быть тебе хозяином», — сказал как-то Маркаускас. Вот и стал… Не успел руки-ноги согреть, и опять… Но ведь он еще не записался, до поры до времени тут все его, Андрюса. Его гектары, его лошади, и коровы в хлеву, и весь хутор, и… Его, Андрюса, все, еще видно будет, спешить-то некуда, можно все как следует прикинуть. «Но чует сердце — недолго тебе прикидывать. А может, оно и лучше было бы…» Сбивается с шага, пропускает взмах, сердито опускает голову, крепко зажмуривается. Постояв немножко, снова трогается враскачку.

Крупные зерна мягко опускаются на черную землю, оплодотворяя ее, чтобы она родила и взлелеяла жизнь.

— Чего это со мной, ума не приложу… Такая слабость, ноги подкашиваются.

Словно Андрюса кипятком ошпарили. Он зыркает исподлобья на Тересе, которая сидит на краю кровати. В вечерних сумерках не видать ни глаз, ни лица — мерно раскачивается большая тень.