Сокол резко поворачивается и торопливо удаляется от школы, словно испугавшись своих мыслей.

«Верил. Как я мог взяться за оружие без веры… А вот сейчас… сейчас… Признайся хоть себе — ты еще веришь в эти свои новые времена?

Веришь?

Я верил. До вчерашнего дня верил. Смешно подумать — до вчерашнего. Можно ли так мгновенно утратить веру? Нет, нет, я только дрогнул, сомнения раздирают душу… Говоришь, только со вчерашнего дня?..

В штабе округа все время твердили: «О нас думают. Глаза свободных наций обращены на нас. Америка никогда не согласится, чтобы Литва оставалась под Советами…» И так далее и тому подобное… И еще добавляли: «Ждем гостя оттуда…» Дождались, встретились. Созвали нас, командиров отрядов. Мы встретились на острове посреди болота в лесу Жалейи, сели за стол и посматривали друг на друга. Курили, поплевывали и молчали. Кто-то вытащил газетку и предложил соседу, а тот: «Подотрись. Я знаю одно — надо стрелять, с меня хватит». А вот и гость наконец — свежевыбритый, надушенный, в военной форме с иголочки. «Здравствуйте, освободители Литвы!» Кто-то буркнул что-то нечленораздельное в ответ, кто-то промолчал. Гость острил, расспрашивал о том, расспрашивал о сем, заливал про жизнь в деревне и городе, обещал перемены — тогда уж никто не будет забыт, «хорошие места обеспечены…».

«Но когда это будет?» — желчно спросил я.

«Терпение, воины, сражайтесь, Америка поможет…»

«Старая песенка… Здесь нас бьют истребители, а они там языками помогают».

Не понравилось гостю, глазами сверкнул, но промолчал, будто не расслышал, и более сурово изложил «инструкцию центра».

«Ни капли жалости к тем, кто нас не поддерживает. Главное — террор. Литовская нация гибнет…»

Я не мог выдержать:

«Если идти этим путем, сами перестреляем литовскую нацию. Мало ли уже литовцев уложили!..»

Видно, для гостя это было уже слишком. Я даже не заметил, как взметнулась рука с пистолетом, и мою щеку опалила пуля. Таков был его ответ. Я вернусь к своим людям, но что я расскажу, какие вести передам «оттуда»? Что я скажу Ясеню, если он спросит: «Сокол — теперь он уже не говорит: «учитель», — Сокол, еще долго?» Весной ему стукнуло семнадцать, он устал, хочет домой, а дом, как никогда, далеко…

Что ему ответить?»

Лес густой, но Сокол знает все дороги и звериные тропы. Он идет медленно, спешить ему некуда. Тепло и покойно, благоухают малинники, терпко пахнет папоротником.

Что он расскажет своим людям?

Дурацкая мысль мелькнула у него вчера. Он подумал: сложить оружие и сдаться истребителям! Он испугался ее, этой мысли. Пожалуй, больше, чем выстрела заморского гостя. «Сдаться, чтобы… А когда начнешь выдавать, все равно тебя отправят туда, откуда не возвращаются. Лучше уж еще подышать воздухом родных полей, пока можно… И ждать, пока тебя прихлопнут? Ждать одного — только смерти? И убивать самому? Тихо, из-за угла…»

Сокол задевает плечом ствол сосны и стоит так, свесив тяжелую голову.

Андрюс косится на солнце, потом обводит взглядом ржаное поле. Осталась самая малость, успеют. Как ни верти, четыре пары — не одна, заняли прокос — сразу заметно. Маркаускас, правда, убирал рожь в девять-десять кос. Два дня, и празднуешь конец жатвы. Хозяин не любил тянуть с уборкой. Даже косилку купил, но за несколько уборок доконал. Андрюс как-то вытащил ее из сарая и так смотрел и сяк, хотел к кузнецу отвезти, но подумал: не починит он быстро, холера, и оставил посреди двора. Обойдемся и без косилки! Только б дожди не начались, и еще недельку продержалось бы вёдро — свез бы рожь под крышу сухую, что сахар. Но небо уже который день хмурится, а ночью полыхают зарницы, вдалеке погромыхивает гром, и Андрюс долго не засыпает: быть дождю — хоть лопни, не успеешь все взять.

Тересе, радостная и бодрая, ни на шаг не отстает от Андрюса; ей тоже веселее, что не одна в поле, что кругом тараторят женщины, вжикают косы. Андрюсу бывает вправду жаль Тересе — все ведь на ней. И даже не спросит: почему, на что ей эта морока? Идет, бежит, как будто так и быть должно. Кто бы выдюжил на ее месте?

Андрюс с трудом втыкает черенок косы в спекшуюся землю и, проводя оселком по лезвию, смотрит на дочку Кряуны Анеле. Словно сорока, скачет она за отцом. А отец, откинувшись, чиркает косой, прокос у него шириной в шаг — и ему легче, и дочке. Хитер, холера. Все равно спасибо, не отказался, второй день на толоку приходит. Правда, поначалу отнекивался, мол, свою рожь еще не свез, но Анеле так и загорелась: да что ты, отец, надо подсобить человеку, раз просит! Известное дело, у чужих — не дома: хи-хи да ха-ха и милости просим к столу. Известная любительница вечеринок, и вообще — черт ее нес, да уронил. Это тебе не Тересе — медлительная и спокойная.

Андрюс кончает прокос, вытирает потный лоб рукавом рубашки и щиплет Тересе за бок.

— Конец виден, Тересюке. Чуешь?

— Ну, знаешь! Будто клещами…

И мимо Анеле не проходит, и ее ухватывает за мягкое место. Но та с ходу охаживает его колосьями по лицу, — даже фуражка слетает.

— Вот шальная…

— Погоди, еще не то тебе устрою!..

Карие глаза блестят, как у чертовки, и Андрюс отбегает в сторонку, чтоб она еще чего не выкинула.

— Анеле, хватит дурить! — кричит Симас Скауджюс: Анеле стала на дороге, не дает ему косить.

— Он мне еще будет приказывать, ха! — Она стоит, подбоченясь, невысокая, но крепенькая, и смотрит на Симаса в упор.

— А может, мне это по вкусу, а, Симас?

— Вот нашло на девку…

— А у тебя, видать, перегорело, как у недоеной коровы вымя?

Гремит смех, Анеле, наклонясь, продолжает вязать снопы, и знай мелькают ее красные икры, а Симас все еще моргает, не зная, как тут похлестче отбрить.

Останавливаться, шутить, вдаваться в разговоры некогда, и Андрюс ступает по стерне размеренным, широким шагом хозяина. За его спиной шуршит стерня под ногами Тересе. Она тоже спешит, не отстает ни на шаг. Иначе нельзя — она хозяйка, и Андрюсу нравится, что она такая. Пускай все видят — не лежебоку, не лентяйку Андрюс выбрал.

Андрюс машет косой и думает: долго ждать не станет, нужна не приходящая, а истинная хозяйка в доме, чтоб сам мог поесть, как человек, и чтоб коровы не мычали да свиньи не визжали с голоду. По правде, и теперь грех сказать — Тересе делает, что ей положено. Но тогда и ее мать можно будет… Старуха совсем, можно сказать, ветхая, но в избе… Мало ли дела? И в огороде пригодится…

— Жми, Андрюс, жми! — хихикает Анеле, отправляясь на другой конец поля начинать прокос. — Как уколет тебя Тересе в зад комлями, сесть не сможешь.

— Не твоя забота, — невпопад бросает Андрюс.

Вжик!.. Вжик!.. Вжик!..

«Вот распалилась девка, а…» — Губы Андрюса раздвигает усмешка.

…Он возвращался тогда от председателя сельсовета. Был теплый майский вечер, на поля опускался туман, придорожные усадьбы утопали в сумерках. В болотцах квакали лягушки, в ольшаниках взахлеб пели соловьи, идти было легко, ноги сами несли.

У ворот Кряуны изгородь подпирали три паренька. Старший из них, сын Валюкене Мечис, дымил самокруткой, но, завидев Андрюса, швырнул ее в канаву. Все замолчали.

С другого конца избы, из открытых окон горницы, доносился гнусавый женский голос:

— Свято-ой Берна-ард…

— Молись за на-ас!.. — откликнулся хор.

— Свято-ой Фили-ипп…

— Молись за на-ас…

Андрюс остановился перед пареньками.

— Что ж не молитесь, раз пришли?

Они подтолкнули друг друга, фыркнули.

— Да… да выгнали, — подтянул штаны Мечис.

— Выгнали? За что выгнали?

— Да этот вот, — щелкнул он босого долговязого паренька, — жеребец воздух испортил, а тот дуралей как рассмеется — в штаны напустил… По всей избе потекло…

Андрюс расхохотался от души, как давно уже не смеялся.

— Ну и не везет же, ох-хо-хо!..

— Ничего, мы уже придумали: дай только бабы домой пойдут…

Тут они загоготали втроем, и Андрюс не расслышал, что они собираются сделать.