— Ты мне лучше про прежний не говори…

— Раз так, надо новый поддерживать. Хоть и тяжело, давай его поддерживать…

Пранис мало чего понял, но он знал золотое сердце Юргиса. И сказал:

— Что ж, раз надо…

Юргис выдал ему портфельчик, председатель волости напихал в него бумажек, вдвоем проводили до двери. Сгущался апрельский вечер, небо заложили тучи, дул пронизывающий ветер. Когда он вышел в поля, совсем стемнело, и Пранис почувствовал, как тяжел этот портфельчик.

Шли дни, душа все время была не на месте, и Пранис привык успокаивать ее рюмкой. Встанет утром, заберется в сарайчик, чтоб жена не видела, и потянет глоток-другой. Вечером, перед сном — опять. Идет по дворам, тоже не отказывается от угощения. Не обидишь же человека, всякое могут подумать! А Пранис Наравас хочет жить со всеми по-человечески, хоть иногда ох как нелегко бывает закрыть глаза и заткнуть уши.

— Может, еще одну, Пранцишкус?

— Все. Точка! — твердо говорит Наравас и снова налегает грудью на книгу. — Звезда… А может, белая звезда?

— Белая, точно белая.

— Так и запишем: бе-лая. Видишь ли, мил-человек, говорят, нынче лошадям паспорта выдадут.

Маркаускас прижимается спиной к стене.

— Паспорта?

— Ну да… Без паспорта лошадь из хлева не выпустишь.

Пранис Наравас катает ладонью по столу карандаш, смотрит исподлобья на Маркаускаса и угрюмо усмехается: струхнул, хозяин?

— Теперь коровы, мил-человек. Сколько держишь?

— Коровам тоже паспорта?..

— Коровам — нет. Корова, она и без паспорта ясная.

Маркаускас считает в уме коров.

— Вроде три.

— Три?

— Пиши три, Пранцишкус…

За ольшаником, на самом краю поля, Тересе дергает кормовую свеклу из раскисшего чернозема и аккуратно складывает в две кучи: корни к корням, листья к листьям; не испачкается ботва, не пойдет насмарку, если только ночью заморозки не схватят — осенью-то погода в любую минуту может перемениться. Свекла крупная, глубоко сидит в земле, ботва обрывается, и голыми руками залезаешь в землю, пока не вытащишь этакий пень. Руки черные, словно измазанные в дегте, больно под ногтями, ноет спина. Борозды длинные, конца им не видно, и Тересе даже не поднимает головы, чтоб посмотреть, скоро ли конец этой маете.

— Довольно, Тересе, хватит! — кричит Маркаускене. — Давай чистить, вечер.

Тересе стаскивает свои кучки и идет к Маркаускене. Садится, поджав под себя ноги, берет свеклу: цок! — ножом по ботве и шлеп! — ее направо, чах, чах! — по прилипшей к корню земле и бух! — его налево. Другая свеклина в руках и опять: цок! — шлеп! — чах, чах! — бух!.. И снова и снова… А куча не убывает, куча огромная, как и поле с убегающими вдаль бороздами.

— Никак дожди заладят, — говорит Маркаускене и вытирает нос рукавом ватника. — Запоздали мы в этом году, того и гляди, морозы ударят. В другой год — да ты и сама знаешь — в эту пору уже лен стлали.

— Такая осень. Дожди, — отзывается Тересе; она все знает, но говорит не то, что могла бы сказать.

Маркаускене качает головой, глубоко вздыхает.

— Времена нынче не те, Тересе, вот в чем загвоздка! Руки не поднимаются, ноги что колоды. Вот и думаешь: прожила свой век и что видела? Что у тебя осталось на старости лет? Все в черную землю глядела, а и земля уже не твоя… Все перекувыркнулось, Тересе.

Тересе понимает хозяйку — не хотела бы сейчас быть в ее шкуре… Да и она сама, в своей-то шкуре, ничего толком не знает… По сей день не знает, куда катится ее жизнь и до чего докатится. Хорошо Андрюсу, ему все ясно. А Тересе ждет… Все ждет чего-то, и на душе кошки скребут. Да и знала ли она хоть когда-нибудь покой? С самого детства идет за ней по пятам тревога, с того самого зимнего дня, когда в их двор завернули сани; на досках лежало накрытое попоной тело. Мать выбежала из двери и застыла, словно в столбняке. «Сосну валили, а он возьми и поскользнись… Что поделаешь, Юрконене, против воли божьей не попрешь», — сказал Маркаускас. Он внес отца, положил на кровать, сложил ему руки на груди. Мать упала на колени, обняла отцовы ноги в валенках и запричитала: «О господи боже, Иисусе Христе…» Тересе дрожала, забившись в угол: «Неужели отец не встанет? Неужели его больше не будет? Как мы теперь жить будем?»

Отец не встал; некрашеный гроб закидали мерзлой землей, словно камнями. А жить надо было. Мать молилась, но они ведь не птицы небесные, что не сеют, не жнут, а сыты. Конечно, Маркаускас не забыл их в беде. Привез мешок ржаной муки (не зерна, а муки, чтоб не пришлось по мельницам ездить), гарнец ячменной крупы, убоинки не пожалел — дал кусок с брюшины поросенка, кровяную колбасу, легкие. «Ох, не стоит, Юрконене, не благодари так. Сердце-то у меня не каменное… Могу — помогаю. Ты сможешь — тоже подсобишь. Люди все-таки, не звери…»

Весной, в таянье снегов, Тересе захлопнула учебник, положила карандаши — Адомукасу Маркаускасов понадобилась няня. «Сытая будет, и оденем девочку-то. Ребенок маленький, сколько там этой работы: покачает, посидит при зыбке, ну, иногда дровишек принесет, картошку почистит или там поросенку ботвы в огороде нарвет. Такой большой девочке это же все пустяки». И Тересе качала ребенка — качала днем, качала ночью, когда тот ревел, рвала ботву, полола, делала все, что прикажут, шла, куда пошлют. И весной, и летом, и осенью. Настала зима, а в родной избе так и остались в столе учебники второго класса, две тетрадки и карандаши.

Год шел за годом, и Тересе из няней перешла в пастушки, а потом в девки, когда однажды зимой с широких хозяйских саней соскочил Андрюс в ладном дубленом полушубке. Распряг лошадей, пустил их в хлев, взял сбрую и попону, отнес в сарай. Вошел в избу, огляделся и покачал головой:

— Недурно живете. А как питаетесь? За одним столом или батраки отдельно?

Тересе показалось, что вошел новый хозяин, и она испугалась смелой и прямой речи Андрюса. Залюбовалась им и зарделась, словно к ней приставали.

Маркаускас покосился на нового батрака:

— Здрасте и сразу за стол?

— Не жрамши работать не станешь! — ничуть не смутившись, отбрил Андрюс.

— Вместе работаем и вместе едим. В этом доме разницы нет — ни за работой, ни за миской.

Андрюс работящий был, но и ершист же! Что надо, сделает, но если тронешь зря — не уступит, хоть кол на голове теши. Только после свадьбы брата, когда вернулся, словно пес с перешибленным хребтом, стал другим. Притих, успокоился; раньше, бывало, из-за каждой чепухи язык распускал, а теперь только кулаки сожмет и смолчит. И словно только теперь он разглядел Тересе. Разбрасывала она как-то навоз (это уже при немцах было), а он остановился с порожней телегой, сел на изнавоженном задке, свесив ноги, и пялится на Тересе. Свежий весенний ветер задирает подол ситцевого платья, обнажая красные икры, срывает с головы платок. А он все пялится, будто сыч. И хоть бы слово сказал. Ее даже оторопь взяла.

— Заснул ты, что ли? — спросила она, вроде бы в шутку, но голос сорвался… Андрюс как бы и не расслышал, молчал и хлопал толстым кнутовищем себя по деревянным башмакам. — Езжай, хозяин хватится…

— А ты знаешь, Тересе, кто мы с тобой? — неожиданно спросил тогда Андрюс. Тересе оперлась на вилы и посмотрела на серое лицо Андрюса. — Кроты, если хочешь знать. Без земли жить не можем, а ее у нас как раз и нету. Вот и роем чужую.

Андрюс все реже проходил мимо Тересе, не остановившись, не сказав слово-другое. Но все время казалось, что его мысли далеко… И только когда фронт ушел на запад, над головой перестали гудеть самолеты и в полях больше не рвались бомбы, он потер руки, подмигнул Тересе, обнял ее рукой за плечи и сказал:

— Начинается, Тересе. Наша жизнь только-только начинается. Еще поживем!

Отрезали Андрюсу восемь гектаров от ольшаника до самой дороги, а Тересе — шесть гектаров супеси вдоль луга. И документы выдали. Как положено, с подписями да печатями.

— Почитай, — протянула Тересе листок Андрюсу.