— Слушай…

Голос срывается, и он с усилием сглатывает слюну, чтоб вымолвить слово.

— Слушай, Тересе, твоя мать вчера сказала… Ты знаешь, что она мне сказала?

Краешком глаза Тересе косится на Андрюса.

— А что она тебе… сказала?

— И ты не знаешь? Не знаешь?!

Тересе хочет, чтоб раздвинулась земля и поглотила ее. Да-да, она уже падает в пропасть.

— Ты слышишь, что я говорю?

Она не поднимает головы. Все ниже, ниже… И если б не жесткая рука Андрюса, которая хватает ее за плечо, она бы провалилась сквозь землю.

— Это правда, что твоя мать сказала?! — хохочет Андрюс злобно. — Какая девка признается, что с другим путалась. Только и метит тебе на шею сесть. Откроешь ты рот или нет?! — Андрюс трясет ее, как яблоню.

Тересе выпрямляется и ясным взглядом смотрит Андрюсу прямо в глаза. Не унижается, не умоляет простить.

— Убей. Возьми винтовку и застрели меня.

— Что? — У Андрюса глаза полезли на лоб. — Значит, это правда, холера?

— Застрели…

С размаху бьет Тересе по лицу, но она только пошатнулась и стоит, даже лица ладонями не заслонила.

— Возьми винтовку и застрели… я… такая!..

От второго удара она падает и, скорчившись, прикрывает руками живот. Андрюс бьет ее ногой, обутой в сапог Маркаускаса. Месит ногами, каждый пинок сопровождает бранью.

— Сука!..

Хлопает дверь избы, и почти сразу он появляется с винтовкой в руке. Останавливается, щелкает затвором и, не посмотрев на Тересе, — она лежит на мокрой земле у колодца, — выходит из ворот.

Тересе поднимает голову и смотрит ему вслед, удивляясь, почему это Андрюс — с винтовкой — удаляется от нее.

Был март, после Казимирова дня. Ночью морозило, да так, что перед рассветом, не добежав до хлева, приходилось варежкой нос оттирать, зато днем в чистом небе появлялось солнце и на полях стекольным боем сверкал снег, заиндевевшие сучья тополей чернели на глазах, а у стен хлева и гумна вылезали из-под снега пучки прошлогодней травы, серела земля. С кровли капало, и длинные сучковатые ледяные свечи тянулись к земле. На ветках резвились, чирикали ожившие воробьи, а на верхушках тополей раскачивались вороны, сиплым карканьем оглашая воздух.

Ранним утром по проселку брел небольшой отряд народных защитников — от хутора до хутора сопровождал его собачий лай, а крестьяне с опаской глядели из-за неоттаявших окошек. Ввалились они и в избу Андрюса. Озябшие, окоченевшие. Топтались у дверей, не садились, пока малость не отошли, и только тогда дружно двинулись к столу. Скринска с пеной у рта поносил зиму и бандитов.

— Сволочи, никак отсиживаются в тепле! — фукал он на посиневшие руки. — Клопы вымерзают, тараканы вымерзают, а эти, считай, что вши под чирьем.

— Сковырни чирей, и перемерзнут, — посоветовал Маляука.

— Сковырни! Скажи на милость, где этот чирей, — враз сковырну. Да еще как сковырну! Может, где за печкой и днюют и ночуют. Думаешь, нет? А ты как считаешь, Андрюс?

Андрюс чувствовал: неспроста они пожаловали, не душу отвести, а по делу, да вот чего-то тянут…

— Если б им никто не пособлял, давно б было иначе.

— Правду говоришь, Андрюс, чистую правду. Если б все взяли винтовки, вот как ты…

— Эге! — выпустил дым Маляука. — Ему ж эта винтовка — пришей кобыле хвост. Была б моя воля, не давал бы винтовок таким, которые только о себе пекутся, а для другого пальцем не шевельнут. Сосед закричит, а твой Андрюс, думаешь, бросится на помощь? Черта лысого — не его же убивают…

— Да вряд ли… — засомневался Скринска, а Андрюс покраснел и втянул голову в воротник дубленого полушубка.

— Чего вам от меня надо? Чего прицепились, спрашиваю? Или я какой?.. Кто я такой, спрашиваю?

Маляука заржал, весело сдвинул шапку на затылок.

— С виду вроде бы наш, только вот… жирком стал обрастать.

Расхохотались и другие, но Скринска не подхватил, покачал головой:

— Не хватили ли мы через край, мужики? Хватили! Наш человек, а мы… Не затем пришли. Давайте дело выкладывать.

Человек в солдатской шинели с размаху бросил на стол планшетку, вытер пальцами запотевшие очки.

— Неси-ка квитанции поставок!

— Сдал я поставки. Все, что полагается.

— Показывай.

Человек порылся в своих бумагах, отделил несколько листков и разложил перед собой на столе.

— Давай показывай!

Андрюс достал из стола довоенный календарь, раздувшийся от множества засунутых в него бумажек и загнутых уголков на страницах. Там были квитанции поставок и платежей Маркаускаса, серые, зеленые и голубые листочки. А в самом конце календаря топорщились бумаги Андрюса.

— Нате, — разложил их на столе Андрюс. — Вот зерно, а вот мясо. Грамм в грамм.

Очкастый ощупывал каждую бумажку, водил пальцем по своему большому листу и ставил галочки карандашом. Все примолкли, боясь помешать, и было слышно, как шепчут губы очкастого:

— Сто пятьдесят литров молока… Сто тридцать девять литров… И еще сто пятьдесят…

— Говорю, капля в каплю, — не выдержал Андрюс; за жулика его считают, что ли, не верят?

— Не мешай! — бросил очкастый и, когда все бумажки оказались у него под локтем, спросил: — А яйца где?

— Нету яиц.

— Как так нету?

— Куры не несутся.

— Что значит «не несутся»…

Изба утопала в дыму, лица мужчин побагровели, отмякли в тепле; на полу, под сапогами, натекли лужицы. Пахло полем и ветром, дубленками и потом.

— И еще — как с лесозаготовками?

— Девять кубов вывез.

— А остальное?

— И остальное вывезу.

— Когда?

— Ну… вывезу.

— Я спрашиваю: когда вывезешь?

— Давно бы вывез, да волок сломался.

— Будет врать!

— Врать?! Если я врун, то ты — вор!

Очкастый бацнул по столу ладонью — громко, как вальком, встал и не спеша наклонился к Андрюсу:

— Что ты сказал? А ну-ка повтори!

Скринска вскочил, замахал руками:

— Может, и правда у него волок-то… Андрюс ведь… Не будь контра, Андрюс! Ты слышишь, я тебе в глаза говорю, не важно, что мы приятелями были. Не будь контра!

— А чего он задирается, — буркнул Андрюс.

Очкастый бегал по избе, топая сапогами, и бесился:

— Вот что! Если до пятнадцатого не вывезешь леса, я тебе припомню! За саботаж знаешь что бывает!

И ушли. Скринска в воротах остановился.

— Чего не женишься, а?

— Не это в голове.

— Зябко одному. А я — уже. Будешь в городе — захаживай. Супружницу покажу. Не баба — огонь. Женись, Андрюс. Как это так… Одному — не с руки…

— Не это в голове, говорю…

— Да не дури ты! Поутихнет время, иначе заживем, а ребятня уже во какая будет. Женись, нечего ждать.

— Да не это…

— Вот заладил!.. Бывай!

Андрюс постоял во дворе, проводил взглядом мужчин, гуськом удаляющихся по белому полю, и от души пожалел их. Холера, собачья жизнь у этих истребителей… Днем и ночью топаешь по сугробам и не знаешь, за которым кустом бандиты сидят. Пульнут, свалят с копыт, и хоть бы тебя кто добрым словом помянул!

Выкатывает из дровяного сарая колоду, приносит бревнышко и принимается тукать топором. Березовое полено твердое, крученое, звонкое. Топор поблескивает на солнце, удары глухи, словно по древесному грибу. Он снимает варежки, расстегивает полушубок и все тук да тук… Опустился на колено у волока, померил, отчертил ногтем, отпилил ножовкой и снова меряет, снова тукает топором.

Ко всяким поделкам Андрюса сызмальства тянет. Зимой салазки, летом тележку, бывало, для себя сам сладит. Да так сладит, что другие дети слюнки пускали. А то посопит, забившись в угол, и вот вам — нож, складной; кладешь на черенок соломинку, — чах! — и отрубил лезвием. Долгими зимними вечерами сколько столовых ножей для Маркаускене смастерил! Лезвие из обломка косы или пилы, черенок — кленовый, до блеска отделанный стеклышком, да еще раскаленной проволокой узорчик нанесен. Не одну скамью сбил и сломанную педаль прялки вырезал — да не просто, а с завитушками. Плевать ему на то, что хозяйка хвалит, подбрасывает кусок повкусней, а Маркаускас, вернувшись с базара, сует лит-другой на табак. Главное, он чувствовал свое превосходство над хозяином — а ну-ка попробуй ты так сделать! И еще — сам видел свою сноровку, а когда кругом говорили: «Ого, Андрюс!» — с притворным равнодушием отвечал: «Мне только подавай…» И сам уже верил: была бы охота, даже коляску бы соорудил.