— Подсаживайтесь, располагайтесь, — Андрюс подталкивает всех к столу и разводит руками. — Чем богаты, тем и рады, если что не так, не обессудьте.

— Когда люди мучаются… может, без куска хлеба… когда кровь льется… — бормочет в кухне Юрконене, словно сова, глядя из темноты в освещенную комнату.

— А главное-то и запамятовал! — приседает Андрюс, поворачивается на одной ноге — и в дверь.

Визжит ключ в дверях амбара. Темно. Хоть бы спички взял. Но неужто он в чужом амбаре? Запускает руку в сусек с прошлогодним ячменем, и на самом дне нашаривает бутыль, потом другую. В дверях мелькает тень. Андрюс вздрагивает, бутыль выскальзывает из рук и стукается о пол.

— Тересе?

Он хватает бутыль, — вот везет, не разбил!

— Может, чего надо?

Тень не отвечает, только шлепает босыми ногами все ближе и ближе. Андрюс приваливается плечом к столбику сусека и чувствует, как тот подается.

— Андрюс… — жарко шепчет Анеле, и Андрюсу становится трудно дышать в нагретом за день амбаре.

— Ты… а я-то… думал… — Андрюс делает шаг к двери. Скрипят половицы.

— Андрюс… — Она обнимает его за плечи. — Почему ты бежишь от меня, Андрюс?

В обеих руках — по тяжелой литровой бутыли, он не знает, что с ними делать. Поводит плечами и ухмыляется в потемках.

— Вот еще… холера…

— Почему ни разу не пришел? Я жду… каждую ночь жду…

Словно огнем обожгло лицо. И руки у нее хваткие, не отпускают. Если б не бутылки…

— Не дури, Анеле. Пошли к столу.

— Ты мне ничего не скажешь?

— Отойди.

— Гонишь, да?

— Отойди, а?..

Анеле, задохнувшись, ловит ртом воздух, потом отскакивает назад, упирается обеими руками в косяки двери.

— Ах, вот оно как, Андрюс?! Я все ждала, верила. А ты к этой обезьяне присосался!

Андрюс поднимает обе руки — две черные бутыли — и, кажется, ткнет ими в выставленную грудь, чтоб проложить себе дорогу.

— Не дури, говорят!

— Вот оно как… А я-то еще думала… Тьфу!

Анеле, как ветер, летит через двор в избу. Андрюс вытирает рукавом лицо, минуту топчется на крыльце амбара, наморщив лоб, и потом идет за ней. Никуда не денешься, надо идти, люди ждут.

— Пошел за самогонкой и хоть беги вдогонку! — встречает его Кряуна.

— Темно, едва нашел, — Андрюс ставит бутыли, стараясь не глядеть на Анеле, которая уже сидит за столом среди женщин.

— Таким мужикам в потемках только в своей ширинке копаться! — бросает Анеле и поднимает стакан. — Налей!

Гремит смех, даже пламя лампы раздувается. Андрюс кое-как справляется с яростью. Бутылка в его руках дрожит, стучит по краю стакана.

— За рожь Маркаускаса! — кричит Анеле и опрокидывает стакан.

— Анеле! — сердится Кряуна.

Гости переглядываются, прячут улыбки.

— О господи наш, Иисусе Христе! Беги да кричи — Содом и Гоморра! — вздыхает старуха на кухне.

Тересе берет ведро и уходит доить коров.

Андрюс смотрит затуманившимся взглядом на самогон, поблескивающий в стакане, и сдавленным голосом говорит:

— Выпьем… Что ж, выпьем, соседи…

Горькие слова заливает водкой. Не водка, полынный настой.

Аксомайтис махал косой в саду, под белым наливом, чтоб дети, собирая падалицы, не примяли траву, и видел, как возвращались с уборки ржи люди, помогавшие Андрюсу. Слово, другое, и Андрюс рассердился, думает он. Соседи, самые близкие, все время будем встречаться, всю жизнь. Если беда прижала или надо занять какую чепуху, посоветоваться… Нехорошо жить по соседству, как бодливым коровам, но что мне оставалось делать? Хорошо тебя раскусил, Андрюс, вижу, куда метишь. Говорят, так же когда-то отец старого Маркаускаса начинал — батраком был, а женился на хозяйской дочке. Не то время нынче, Андрюс, и землю тебе дали не для того, чтоб я на тебя спину гнул. Пускай уж Кряуна подлизывается, учуяв лакомый кусок. Не иначе — чует пес, чем это все пахнет…

Казис не любит зря артачиться, но не хочет быть и кочкой, над которой каждая собака ногу поднимает.

Взяв с земли яблоко, запускает в него зубы, и ест, хотя вкуса — никакого. Мое яблоко. Мой садик, изба, хлевок… Хоть ты лопни, надо хлевок перестроить. Здесь все мое, и хорошо, что я не пошел работать на Андрюса. Постой, что это я ему сказал? То, что вдоволь на Маркаускаса набатрачился. Правду сказал. Хоть подавись своим богатством, а я — нет… Мое яблоко, моя изба, мой хлевок, и с меня хватит. Будет колхоз, все отдам. Но хотел бы я тогда на тебя посмотреть, Андрюс…

Аксомайтис сгребает руками траву, берет под мышку. Даст лошади на ночь, пускай наестся; выгон выщипан до черноты, а завтра спозаранку жнивье пахать. Косу вешает на ветку ивы возле амбара, оселок кладет на полочку под стрехой. Так уж заведено: у каждой вещи свое место, свое положение, когда чего надо — с закрытыми глазами находишь. Дети и те, если вытащат какую вещь на середину двора, то тут же волокут обратно — вдруг отец хватится?

Болюс усадил Петруте в тележку, катает, — тележка тарахтит по каменистой неровной тропе. Магде стоит на коленях у коровьего вымени и, не морщась, терпит удары хвостом по плечам и голове.

— Болюс, чем греметь, лучше б комаров от коровы отгонял.

Слова отца — приказ для Болюса, и он, оставив Петруте, выдирает у забора большой куст полыни и машет им возле брюха коровы.

Аксомайтис останавливается рядом с женой, хочет сказать, что у Андрюса уже закончили, но, черт возьми, с чего это он все об Андрюсе да об Андрюсе, будто больше разговора нету… Но не знает, о чем спросить, и бросает, что на язык подвернулось:

— Поросята едят?

Магде поворачивает к нему лицо, заострившееся и посеревшее — один нос торчит. Ну просто шило, ей-богу.

— Даже корытце обгрызли.

— У Валюкене один издох. Краснуха.

— Не приведи господи.

— Вот и я говорю…

Пахнет парным молоком. Казис будет пить его с варенной в мундире картошкой — он уже чувствует и запах картошки, и запах зеленого лука. Проголодался. Длинны теперь дни, а полдничать не всегда находишь время.

Вечер. Поздно.

— За лошадью схожу.

— Поешь сперва.

— Потом.

Жена тискает соски вымени. Болюс шуршит кустом полыни, свободной рукой хлопает себя по ногам. Петруте слезла с тележки и ревет.

Аксомайтис набрасывает на плечо уздечку и уходит вдоль гумна, его провожают вечерние звуки родного хутора, привычные и милые сердцу.

Проселок усеян соломинками: когда везли рожь, нападали. Справа желтеет ячмень, слева остро пахнет зеленая, как рута, картофельная ботва. Здесь клочок клеверища, там лужайка, петля речки, ольшаник. Шесть гектаров небогатой земли. Перебивались кое-как, как могли, воевали с нуждой, но беды словно чирьи: один залечил, другой выскочил. Да еще хлестче жжет, еще больнее дергается набухший стержень. Спасибо, что Магде все свою молитву твердит: вот спихнем этот день, а завтра, гляди, и лучше будет. Молитва старая, но не надоедает. Возьмешь да и поверишь в нее, как ребенок в сказку. Авось завтра и вправду иначе…

«И откуда эти камни берутся? Когда едешь с полным возом, колеса подпрыгивают, колосья осыпаются — чистое зерно пропадает… Отнесу-ка парочку, пускай где-нибудь с краю полежат. Осенью, хоть плачь, надо с поля камни собрать. Не можешь на косу налечь — гремит, как по булыжнику, а при пахоте плуг швыряет, лемех зубрится. Будто из-под земли растут. Собираешь-собираешь, огромные кучи камней насобирал, а вспаши поле, пройдись бороной, и глянь — снова торчат, смеются над тобой. Интересно, как у них, на одном большом поле-то? Неужто и при колхозах камни из земли лезут? Или у них машина есть, чтоб камни собирать? Газеты пишут, кругом будут машины! Коров и то машина будет доить. Передохнет Магде, не придется за соски тягать. Тогда и я сам, черт меня не возьмет, корову подою. Нажму, чего надо, и течет. А теперь — тискаешь-тискаешь, и больше в рукав, чем в подойник. Ну да, это как по той молитве — завтра лучше… Но ведь до этого «завтра» еще не одна ночь. Кто сказал, что летом ночи коротки. Когда не можешь спать спокойно, ночи нет конца.