Полыхнула молния. Извивается, будто змея. Видать, далеко, грома не слышно. А туча большущая, черная. И так быстро занимается, заволакивает край неба, гасит закатную зарю. Может, пронесет, а то и хлынет. Дождь сейчас очень даже к месту. Для картошки в самый раз и для огородов. Да и яровые так быстро бы не дошли, зерно бы уродилось покрупнее. Хорошо бы не затяжной, ночку покапал, и ладно. И чтоб гром слишком не громыхал. А то дети пугаются, не спят. Этот сосун пищит, как поросенок. Магде говорит, надо будет у Юрконене спросить, может, травками какими попоить. Эх, какие там травки! Видать, перепугался, когда ночью в окна колотили…
Чего это Чалка места не находит? Как меня увидела — сразу заржала! Топочет стреноженными ногами. Кормежка тут никудышная, осока крупная, не наешься. Хорошо бы на клеверище привязать. Но, может, взойдет клевер по второму разу, иначе что зимой делать станешь?! Ладно, Чалка, в хлеву на ясли сенца тебе бросил, найдешь. Я тебя не забываю. Корову, бывает, забуду — Магде даже упрекнет иногда, — а тебя не забываю. Магде пускай за коровой смотрит, а ты моя. Не фыркай, Чалка! Может, путы бабки натерли? Привязал бы не стреноженную, да ты ж шальная, не слушаешься — вздернешь голову и пошла сигать да ячменем лакомиться. А может, перед дождем беспокоишься? Видать, хлынет. Тучи уже все небо затянули. Ветерок подул, листочки ольхи зашумели. Ладно, Чалка, побежали домой. Ты меня принесешь, что тебе, одно удовольствие. Да и мне хорошо, когда ты трусишь ровной рысцой. И так гордо шею выгибаешь. Не скажешь, что рабочая кляча. Видать, есть в тебе кровь рысака, наверно от отца, а то мать у тебя, знаю, была так, овечка. Не спросил у Пачесы, когда покупал. Спрошу как-нибудь при встрече, хорошо б не забыть».
— Чалка!
— И-го-го…
— Помолчи, Чалка, потерпи. Сейчас так понесемся, что молния нас не догонит. Дай только выдерну колышек…
Вот это сверкнуло! Ты что, Чалка, спятила?! Дерешься. Вот опять… Чалка!.. Так тепло… Они меня ждали… Где Чалка?.. Луг мягкий и теплый… Пахнет вареной картошкой и зеленым луком… А она все доит… И этот… пищит… Магде, почему ты ребенка… я сейчас, Магде… они меня ждали…
Теплая земля — и мягкая…
Магде, забери ребенка… не видишь, что ли…
Земля… холодная…
Завтра… будет лучше… Лучше… лучше… лу…
…Лошадь со спутанными передними ногами несется вприпрыжку прямо через ячменное поле, влетает в распахнутые ворота хутора.
В черном небе сверкают молнии.
Казис Аксомайтис лежит, уткнувшись лицом в истерзанный копытами Чалки лужок, вцепившись пальцами в холодную, росистую землю.
Андрюс так за ночь и не сомкнул глаз. Срывает с окна полосатую дерюжку, снимает крючки, толкает раму. Полной грудью вдыхает утреннюю прохладу — она пахнет свежей росой и вянущей рожью. Садится, кладет руку на подоконник и в бороздках пальцев видит засохшую кровь. Крепко, до боли зажмуривается, мотает головой, но не может стряхнуть страшную картину; она как запекшаяся кровь — мыл, да не смыл…
Выстрелы застали их врасплох, они съежились, застыли. Словно под окном бабахнуло.
— О господи наш, Иисусе Христе! — завопила Юрконене.
Еще раз грохнуло, и Кряуна отскочил от окна.
— Вот дьяволы! Начинается…
Бесшумно положили они вилки на стол, кое-как прожевали куски, с трудом проглотили. Сидели, подобравшись, и ждали, не смея слова сказать. Но наступила тишина. Зашумела ива, где-то вдалеке прогремел гром.
— Господи наш, Иисусе Христе, бежим домой! — первой опомнилась старуха. — Тересе, ты слышишь?
— Нет, это не к добру! — встал и Кряуна. — Истинная правда, лучше домой податься. Анелюке!
Изба мигом опустела, и Андрюс, оставшись в одиночестве, переминался посреди комнаты, не зная, за что хвататься. Потом наконец догадался — задвинул засов, задул лампу и сел на кровать. Удалились шаги соседей, только пес лаял взахлеб у хлева. Больше ничего. «Может, так просто, — успокаивал себя Андрюс. — Шли истребители, для храбрости бабахнули господу богу в окошко, и вся недолга. Если б сцепились… Нет, тогда не так… У Рудгире целый час палили… Что это?»
Не то сова заухала, не то ребенок заплакал. За плотно занавешенными окнами сверкнула молния, по жестяной крыше избы забарабанили редкие капли.
— Угу-гу-гу-гу…
Андрюс подскочил к торцовому окошку, приподнял тряпку, уставился на проселок. Трепетала, рябила темнота, в саду высились яблони, большие, как скирды.
— Угу-гу-гу…
Между деревьями, заслонившими дорогу, замаячила тень. Она приближалась, и быстро.
— Угу… Что теперь будет-то? О господи, господи… Угу-гу…
Женский голос показался знакомым, но Андрюсу никак не удавалось вспомнить. И вдруг — Аксомайтене?! Андрюс отшатнулся от окна и скорчился, словно от удара под ложечку.
Дернули за ручку двери, постучали. Задребезжало стекло в окне.
— Андрюс… соседушка… За что ж его? В чем он провинился? Андрюс…
«Нету Казимераса!.. Эти три выстрела… При чем тут я? «И много уже людей нанял?…» Завидовал… смеялся… Может, и меня?.. Еще ночью? Или завтра?..»
— Сосед… Он там лежит… у ольшаника… За что?.. О господи, господи…
Женщина опустилась на лавочку под окном и, жалобно всхлипывая, все спрашивала да спрашивала: за что?
Андрюс потянулся, с трудом обрывая невидимые веревки, стягивавшие его тело, вдохнул полной грудью спертый воздух избы и бросился к двери.
— Пошли!
Они свернули с проселка и побежали прямо по ржищу, спотыкаясь в темноте. Моросил дождь, но черные тучи стремительно уходили на юг, и у Андрюса мелькнула мысль: «Если не промочит суслоны, завтра все свезу».
Андрюс запряг Чалку, они с Магде сели в телегу и выехали со двора.
Аксомайтис лежал окостеневший, и Магде уткнулась ему в грудь, обхватила руками, заголосила. Андрюс постоял рядом, свесив голову, и напомнил:
— Возьмем, что ли…
Труп был тяжел, Андрюс едва дотащил его до телеги. Уложил на доски и дернул лошадь. Магде положила голову Казимераса себе на колени, чтоб не билась о днище, и все просила: «Не гони… Медленней езжай… Трясет…»
В избе заплакали дети, Магде зарыдала еще страшнее, и Андрюс, свесив руки, глядел на Казимераса, которого они уложили на две сдвинутые лавки — такого длинного и крупного, что ему казалось, Казимерас вот-вот вскочит, сядет и пронзительно рассмеется — так, как только он умел: «Сегодня поденщиков ищешь, а завтра батрака возьмешь?» Невеселый смех, обжигает, как огонь в печи.
По лавке побежала змейкой кровь, закапала на глиняный пол.
Андрюс поежился и сказал:
— В сельсовет надо сообщить. Пускай в волость бегут…
Но никто не расслышал.
…Андрюс выводит коров, накосив, приносит лошадям клевера. Останавливается в воротах и глядит на хутор Аксомайтиса. Лает пес, кто-то ходит по двору — за деревьями не разберешь. В такой час раньше дымилась бы труба, а теперь… Как Магде жить? Трое ребятишек… Хоть бы старший побольше был… Или хоть бы родители у нее были… Бедная баба…
Приходит Тересе, Андрюс все ей рассказывает. Но Тересе даже не ахает: ночью слышала плач Аксомайтене и сама обо всем догадалась.
— Кто мог подумать, что так вот, невинного человека…
Тересе вздыхает, закрывает ладонью глаза.
— Господи, ужас-то какой…
Потом поднимает голову и смотрит на него, а глаза-то испуганные, вот-вот заплачет.
— Андрюс, — говорит она тихо и с такой нескрываемой любовью, что в груди у него что-то тревожно перевернулось. — Андрюс, я боюсь…
Он понимает страхи Тересе. Смотрит на свои руки и прячет их в карманы штанов. Запекшаяся кровь… Может, это знак, что теперь его черед?..
— Свиней покорми, за рожью поедем… — Голос какой-то скрипучий, даже самому странно.
Андрюс выводит из хлева лошадей, поит у колодца.
Солнце высоко, за вершинами тополей, густые тени пляшут на лужайке двора, где сверкает роса. Руки и ноги пудовые, чужие совсем. Может, оттого, что снова не спал, а может…
