Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Андрюс, казалось, увяз в пашне. Ноги налились свинцом. «Косорукий… Я — косорукий, а Пятрас, значит, умелец?» Брат был на четыре года старше и давно работал по хозяйству. И все сам, сам… Андрюсу подчас казалось, что Пятрас ему и не брат. «Не лезь! Отстань! Ну, отваливай…» Брату вечно было некогда, все время что-то делал. Не для себя, конечно, для хозяйства. А хозяйство-то, грех сказать, — заплатка на сермяге. Но отцу ведь не скажешь. Оно конечно, жалких семь гектаров, ледащая кобыла, две тощих коровенки да облезлая овца. Но для отца это целое поместье! И раньше или позже из ворот этого поместья он выедет на ярмарку в коляске, запряженной двумя рысаками. Смотрят все, помирают от зависти, а он сидит, натянув ременные вожжи, да курит пахучую папироску.

Отец часто отрывался от земных забот и отводил душу за разговором. Очень уж гладко у него все получалось — слушаешь, и во рту сладко…

Пока Андрюс ходил в школу, дома не считалось, что он задаром ест хлеб. Но тут по весне он с божьей помощью одолел эти четыре класса. Что же дальше? Здоровье у отца неважное, зато Пятрас… Да и сколько тут работы! Значит, Андрюсу сидеть на лежанке да в носу ковырять? Боронить-то он еще туда-сюда, но борозду ведь не проложит. Одно слово, косорукий…

— …Поше-ол!

Андрюс перетягивает кнутом Воронка и смотрит, как ложится борозда. На Маркаускаса больше не косится, и так знает — догоняет его хозяин, на пятки наступает. После обеда начинали разом — Андрюс чуть позади. Ишь как оторвался Маркаускас!

«Выходит, как был я косоруким, так и остался?» — горько думает Андрюс.

…Пятрас ходил размашисто, враскачку, все нос задирал. Сядут за ужин, а он непременно разговор заводит:

— А ты ешь, Андрюс, ешь! Не гляди, что похлебка чуть забелена. Пойдешь к кому в зятья, на клецках пузо отрастишь.

Андрюс, поперхнувшись, принимался кашлять и только потом говорил:

— Никуда я не пойду. Мне и тут хорошо!

— Тесновато у нас, Андрюс. Двоим тут делать нечего. Как ни крути, придется тебе местечко подыскать.

— Да будет вам! Когда еще что, а они уже… — в сердцах бросал отец.

Андрюс всю зиму околачивался дома. Хворосту нарубит, картошки принесет да воды из колодца натаскает — вот и все его дела. А скотину кормит, и хлеб молотит, и в лес ездит вместе с отцом Пятрас. Андрюса они не берут — говорят, третий лишний.

Как-то отец обмолвился:

— Слышь, Андрюкас, съезжу-ка я к Реклайтису, ну знаешь, к портному, что за выгонами живет. Может, возьмет тебя в науку.

— Меня в портные?..

— А кого же еще, Андрюс… Да и чем плохо? Работы хватает, заживешь барином. Ни тебе по полю таскаться, ни грязь месить. Пошил какую мелочь, а в кармане — лит. А то зерном взял. Не жизнь, а малина у портного.

Отец все чудесно расписал, но Андрюс морщился.

— Пускай Пятрас в портные идет! — наконец сказал он.

Пятрас расхохотался:

— Я-то? Ты что, не знаешь? Я буду здесь хозяином!

— Это правда, отец? — спросил Андрюс.

— Так уж получается, сынок. Пятрасу хозяйство достанется, а тебя выучу, на ноги поставлю, и живи себе.

— Не хочу. Я не хочу! — вспылил Андрюс.

— Землю надвое делить — ни одному жить, ни другому…

— Да что ты, отец, с сосунком заводишься. Сказано, и делу конец, — оборвал отца Пятрас. Можно было подумать, что он уже хозяин!

Утром отец запряг лошадь в сани и уехал. Андрюс ждал ни жив ни мертв и зыркал исподлобья на брата. Не хотелось, ох как не хотелось ему портняжничать… Да, хитер Пятрас, хорошо на хозяйстве, а ему, Андрюсу, таскаться, как побирушке, из деревни в деревню. «Нет уж, нет, погоди меня хоронить-то…»

Отец явился уже после обеда, завел лошаденку в хлев, но в избу входить не спешил. Андрюс отогревал пальцами заросшее ледяной коркой стекло окна и смотрел на отца, как он слоняется возле гумна.

— Вот не ждал, что Реклайтис такой скупердяй. — Раздевшись, отец устало опустился на лавку. — Страх, сколько заломил! И только за то, что покажет, в каком месте разрезать и в каком сшить. Да еще, говорит, швейную машину купи. Ничего себе — «купи»! А откуда я эти сотни возьму? Ну и жулик, ну и таракан!

Отец сердился, бил кулаками по коленям, но Андрюс чуть не прыгал от радости. А когда отец вышел во двор, Андрюс подбежал к Пятрасу и заплясал перед ним:

— А вот и не пойду никуда, а вот и дома буду сидеть!..

Брат схватил Андрюса и швырнул к стене, прямо на корыто, в котором мяли картошку для свиней. Андрюс упал на бок, больно ссадил локоть, но, поднявшись, не заплакал, а крепко стиснул зубы.

По весне отец отдал Андрюса в подпаски. С домом Андрюс расставался просто, словно убегая на минутку к соседям. Правда, отцу поцеловал руку, матери тоже поцеловал, а Пятраса словно не заметил, но в душе унес бессильную ненависть обиженного малыша.

Осенью, после дня всех святых, Андрюс вернулся, вытянувшийся за лето, раздавшийся в плечах, и увидел, что Пятрас пашет огород.

— Дай я, — попросил он.

— Да пошел ты, тут аккуратность нужна… Огород!

— Я умею, вот увидишь.

— Ну и умей…

Брат побрел за плугом. И отец не предложил Андрюсу проложить борозду.

— Молодец, что научился. Когда в людях живешь, все может пригодиться, — почему-то сказал он, и Андрюс подумал: «Я им не нужен. Мне только… в людях. Вечным батраком…»

На другой год Андрюс ушел служить батрачонком. На следующий — тоже батрачонком. А на третий уже батраком. К тому времени ему стукнуло шестнадцать, он был широк в плечах и силен не по годам.

Так и жил Андрюс — каждый год новый хозяин, новый вкус хлеба, новые деревянные башмаки и пестрядные штаны. Только работы прежние и слова хозяев прежние: «Вставай, будет дрыхнуть, потяжелее бери, не бойся, не надорвешься!..», «Пошевеливайся, ты что, поднять не можешь?..» Иногда, правда, еще «ужака», «гадюку», «холеру» подбросят.

…Свистит кнут Маркаускаса, хлещет кобыл по бокам.

Нукает, причмокивает, дерет глотку, словно его самого хлещут. Всегда он так. Начинает первый и чешет впереди, высуня язык. И с косой так, и с плугом… Из последнего надрывается, ногами-руками за землю держится. Но земля уходит из-под ног. Настанет такая минута, уйдет насовсем…

Андрюс вздрагивает — снова мелькает эта проклятая мысль, обжигая его огнем, и Андрюсу кажется, что Маркаускас вот-вот обо всем догадается.

— Поше-ол! — кричит он изо всей мочи, отгоняя криком страшные мысли. Но мысли — не воронье на пашне, криком не вспугнешь.

«За землю все можно. За землю, как сейчас помню, брат брата…»

…В тот год Андрюс вернулся от хозяев, когда начали копать картошку, так и не выдержав до конца года. Хозяева-братья делили землю, грызлись, что псы, дрались, судились. Андрюс плюнул — и домой. Оно конечно, дома тоже не пироги, но день тут поработает, день — там. Так и ходил поденщиком в родной деревне, в соседние села забредал — копал картошку, чистил хлева, потел на молотьбе. Вставал затемно, чтоб успеть к завтраку: прозеваешь — никто не предложит, и будешь вкалывать до обеда на голодный желудок.

У Мачюты как раз мяли лен. И Андрюса кликнули на помощь. Надо ведь и яму растопить, и последить, чтобы лен равномерно подсыхал, и погрузить снопы на телегу, и выгрузить. Работы — только успевай поворачиваться. Андрюс успевал.

Женщины и девки на бугре под старыми липами трепали языками Но еще громче стучали мялки: чах-чах, та-тах, та-тах! Словно дружная песня летит над полями, схваченными первым морозцем.

Весело работать миром. Каждый день ходил по толокам, если бы только звали. И если б всюду была… Если б она тоже ходила, Альбинуке-то. Когда оба в школу бегали, была девочка как девочка, писклявая какая-то, но вдруг Андрюс заметил: выросла, похорошела. Совсем уже не та пискля… В самый раз то, что ему нужно.

— Альбинуке, а вечером парни придут? — спрашивают девушки.

— Придут… придут… — тарахтит мялка хозяйской дочки.

— А музыканта звала?

— Звала… звала…

Швырнула пучок к другим, схватила немятого льна и снова — чах да чах, та-тах да та-тах!

2
{"b":"848390","o":1}