— Не впервой.

— Один, сдается мне, знакомый…

— Узнала?

— Вроде тот… что меня…

Тересе закрывает глаза. Ей уже все равно. Пускай Андрюс думает что хочет. Пускай выгонит, не даст ногой сюда ступить. Пускай бьет палкой или месит ногами ее живот. Теперь ей все равно… «Но почему он молчит? Хватай же меня за волосы, швырни на пол!»

Тишина. И Тересе, не в силах ее вынести, начинает говорить. Рассказывает о страшной осенней ночи. Все, как есть, рассказывает. Голос срывается, гаснет, разгорается снова. И когда, замолчав, она смотрит на Андрюса, тот сидит, как сидел, только его плечи поникли, весь он как-то ссутулился.

— Мне показалось, там — Панцирь… Не знаю, может, только показалось.

Тересе хочет, чтоб Андрюс заговорил, спросил о чем-нибудь, но он молчит, и на заросших рыжей щетиной щеках ходят желваки.

— Ты ничего не скажешь, Андрюс?

Андрюс не слышит. Словно он не здесь, на лавке, а бродит по полям.

Тересе берет с кровати ватник.

— Так я пойду.

Андрюс кладет руки на стол и так крепко сплетает пальцы, что они трещат, как дубовые шестерни на мельнице.

У дверей Тересе оборачивается. Андрюс сидит, понурив голову, и глубоко дышит. Плечи трясутся, как у зареванного ребенка.

— В котле кипяток. Вымойся.

Со стуком захлопывается дверь.

Андрюс встает, потягивается, поднимает над головой кулаки и изо всей мочи бьет по закоптелой потолочной балке.

Думал, вернется домой, так хоть выспится. Но кровать оказалась не мягче тюремных нар, и Андрюс встает разбитый, с больной головой.

Солнце освещает верхушки деревьев, звонко насвистывают скворцы. На жестяной крыше амбара белеет иней. Грязь на тропе замерзла, из коровьих следов у колодца глядят затянутые бельмом глаза сухого ледка.

Из конуры выбегает пес, гремит цепью, прыгает, скулит, подвывает. Соскучился. Скучал по Маркаускасу, теперь скучает по Андрюсу. Кто кормит, перед тем и хвостом виляет.

— Уходи! — кричит Андрюс и, схватив с земли камень, запускает в пса.

Услышав голос Андрюса, фыркают в хлеву лошади, мычит корова. Ясли пустые, надо бы сенца подбросить. Но он стоит у гумна и смотрит на поля. Пашня уже подсохла, посерела. Запрягай лошадей и борони вдоль да поперек. Потом — ячмень сеять. Но чье теперь это поле? Было — Маркаускаса. И Андрюса — было. А теперь чье?

Ветерок приносит сыроватый запах земли, и Андрюс хватается руками за изгородь, его заносит в стороны, словно он пьян. Трещит забор, рушатся подгнившие столбики. Андрюс наступает сапогом на штакетины, они с хрустом разламываются, и он шагает прямо по пашне — не торопясь, валкой походкой сеятеля, с пустыми, тяжелыми руками. Из-под ног, словно серый ком пашни, выкатывается жаворонок и взмывает вверх. Другой… И еще один… Кажется, все небо тренькает, журчит и звенит. Эта музыка сопровождает Андрюса, но сердцу от нее ничуть не легче.

Сапоги вязнут в пашне, облипают землей, тяжелые, едва вытащишь. Андрюс думает: куда же он идет и зачем? Но не останавливается, ноги сами сворачивают к ольшанику по длинной меже.

Над кочкарником взлетает чибис, он мечется, словно подстреленный.

За набухшими почками ольхи и зелеными сережками орешника показывается избенка. Андрюс останавливается, втягивает голову в плечи и пятится, а потом снова бредет в сторону дома.

Пустое поле залито солнцем и птичьим гомоном. Как и раньше… Как ранним утром каждую весну, когда Андрюс собирался выходить в поле. Но сейчас не так, как каждой весной. Такого утра, как это вот, ни разу не было, и Андрюс даже вчера не думал, что это утро будет вот такое.

За что ухватиться, чтоб хоть на время отлегло от сердца и в глазах стало светлее?

Андрюс тащит в хлев охапки сена. Кормит лошадей, коров, бросает немножко сена овцам. Вот и все. Стоит посреди двора, свесив длинные руки. Застал бы вот так Маркаускас, сразу же крикнул бы: «Заснул ты или со всей работой управился?» Но Маркаускас не крикнет, его уже нет. А может, все-таки есть? «Кажется ведь иногда, что он видит каждый мой шаг. Им срублена изба, им посажены деревья — и все, чего он касался здесь руками, смотрит на меня так, как бы смотрел он сам».

Андрюс злобно озирается. «Гляди на меня, холера! Смотри, сколько твоей душе угодно. Смейся на здоровье! Все-таки моя взяла! Моя! Ты слышишь, а? Я  з д е с ь! А ты — ничто. И твой хутор — ничто, и все тут — ничто…»

У дровяного сарая в колоду загнан топор. Андрюс выдергивает его, легко, словно кленовый валек, подбрасывает в руке. Подходит к тополю, растущему под окном, и замахивается. Словно сила бьет через край, он без устали орудует топором. Летят щепки, но злость не проходит, так и прет откуда-то изнутри, рвется наружу. Он рубит, рубит… А дерево толстое, в два обхвата, с наскоку такое не свалишь. Андрюс в сердцах сплевывает и медленно направляется в сад. На раскидистых ветвях яблонь то тут, то там висят гнилые прошлогодние яблоки. Густой вишенник, частый сливняк. И отсюда глядит Маркаускас. Андрюс сшибает топором сук антоновки и замечает ульи. Какого дьявола они тут место занимают! Пчелы перевелись, ну их! Андрюс приподнимает крышку улья. Запах воска. Хвать! — обухом по петлям, и крышка летит наземь. Потом — лезвием по сухим еловым доскам. Они раскалываются легко, как лучина, и Андрюс без устали машет топором.

— Андрюс! Андрюс!

Голос такой, будто случилось несчастье.

— Андрюс!

Андрюс поднимает голову, проводит рукавом по лбу.

— Почему ты ульи-то?..

Андрюс смотрит на груду досок, на изрубленные рамы с полосками желтого воска и сотами, и горько улыбается:

— Сама сказала, дров нету.

Тересе бежала что есть мочи и теперь тяжело дышит, положа руки на большом животе.

— Пускай стоят ульи, Андрюс…

— Хорошие дрова будут! — говорит Андрюс и, подойдя к следующему улью, бьет по крышке топором. — Или ты Маркаускаса ждешь? — спрашивает он, не оборачиваясь. — Может, его добро стережешь?

Тересе, повременив еще немножко, уходит, то и дело вздрагивая от стука топора.

Отскочивший брусок свистит мимо головы, и мысль о том, что по своей глупости он мог лишиться глаза, остужает пыл Андрюса. Он сбрасывает досочки в кучу, прислоняет к ней топор.

В деревне слышно дребезжанье колес телеги, лает Скауджюсов пес.

Андрюс смотрит на пустую дорогу.

На столе дымится завтрак.

— Присаживайся, Андрюс, — приглашает Кряуна.

Сглотнув слюну, Андрюс качает головой.

— Да я уже. Только что.

— Не обидь, зятек.

Анеле бросает на стол ложку, подбегает к Андрюсу, хватает за рукав.

— Присаживайся, Андрюс. Отец и рюмочку найдет… Ты поищи, отец, ладно?

Андрюс стряхивает цепкие руки Анеле и садится на лавку у двери.

— Тащишь, как маленького! — сердится он. — Сказал — нет, так нет. Не затем пришел.

И Кряуна осаживает дочь:

— Да не тяни ты душу! Только-только вырвался у них из когтей, а ты пристаешь к человеку.

Анеле поворачивается на месте, мелькнув из-под подола платья голыми коленками, и, вернувшись к столу, налегает на миску.

— Вот, значит, зятек. Забирают ни за что и держат. Да еще кого — тебя! Кабы со мной такое, зятек, я не знаю, я бы не выдержал… Сам не знаю, что бы сделал!

— Ничего бы ты не сделал, Кряуна! — бросает Андрюс и снова сглатывает слюну: от сытного духа щей, кажется, кишки скрутило. Потом ухмыляется: — Разве что в штаны наклал бы.

Кряунене отодвигает миску.

— Не будь свиньей, Андрюс.

Андрюс смеется, он доволен, что бросил это Кряуне в лицо. Зятек да зятек!.. Какой он ему зятек, холера? Сдалась ему эта Анеле… «А Тересе?» — спрашивает вдруг какой-то голос, да так явственно спрашивает, что Андрюс вздрагивает, испугавшись этого незнакомого голоса.

— Записался! — Андрюс впивается взглядом в лицо хозяина и видит, что у того дергается щека.

— О чем это ты…

— Записался или нет, спрашиваю?

— В колхоз-то? Записался, Андрюс. Как не записаться, ежели все записываются.