«Задарма получил, задарма отдал», — тоскливо шепчет кто-то ему на ухо.
Не задарма получил. Уплачено за нее. Еще как!
«Земля Маркаускаса…»
«Моя!»
«Маркаускаса…»
«Моя! Моя она, земля!»
Поднимает увесистые кулаки и грозит ими невидимой в темноте деревне.
Утром Андрюс запрягает Воронка и затемно уезжает в город. Заходит в волисполком, кладет на стол винтовку и говорит:
— Забирайте. Не надо. Ничего мне от вас не надо.
— Как прикажешь понимать?
— А вот так — не надо.
— С бандитами снюхался? А может, сам в лес собрался?!
— Да хоть бы в лес…
— Что?!
— Хоть бы в бандиты, а не надо. Если и землю… и все… то не надо…
Голос Андрюса дрожит.
— Я жить начинал, а вы… А я-то думал…
Андрюс поворачивается уходить, но видит на пороге парня с автоматом.
…Когда Андрюса через всю базарную площадь ведут в дом из красного кирпича, звонко ржет лошадь, привязанная к телеграфному столбу. «Клеверу не бросил, — думает Андрюс. — Пока не выпустят, скотине тут голодать!»
В крохотное, забранное решеткой оконце под потолком уже в четвертый раз заглядывает солнце, его блики пляшут на искрошенной бетонной стене. Андрюс по-ребячьи протягивает озябшую руку к лучам, словно хочет согреться. Но солнце гаснет, и рука бессильно повисает.
«С каких пор поддерживаешь связь с бандитами?»
«Кто заходил? Назови имена!»
«Сокола знаешь? Сокола!»
«Нам все известно, и лучше тебе сразу…»
«Кто на этой фотографии? Сокол?»
«Когда Сокол заходил?..»
«Сокол!»
«Сокол!..»
Андрюс сжимает руками виски, закрывает глаза, трясет головой.
— Нет! Нет! — кричит он.
Голос мечется в тесной камере и глохнет, не в силах пробить толстые стены и дверь, окованную ржавой жестью.
«Пятраса знаешь? Пятраса?»
«Когда Пятрас заходил?»
«Пятрас!..»
— Нет! — задыхается Андрюс и бьется головой о нары. Боли он не чувствует — ноет все тело, боль начинается где-то в середке и растекается по жилам, стучит в висках.
«Панцирь заходил?»
«Панцирь!»
— У-у! — Андрюс скрипит зубами и, вскочив с нар, принимается бегать из угла в угол. Три шага вперед, три назад. Вперед, назад. Останавливается, задирает голову, смотрит вверх. Запыленное, составленное из кусков стекла оконце затянуто паутиной; едва-едва сочится мутный свет, и лицо Андрюса выглядит серым, как иссушенная солнцем взбороненная пашня.
Он стоит и тупо смотрит на оконце. Стоит долго, пока, задрожав, не подгибаются ноги. И опять — вперед да назад… Это тебе не восемь гектаров и еще шесть, что за Тересе.
«Этого знаешь?..»
Гремит связка ключей, визжит замок, со скрипом отворяется дверь.
— Принесли, на.
За плечами часового появляется голова Скрински.
— Ну пропусти, будь человеком, — шепчет он часовому.
— Ишь чего захотел…
— Мне на два слова, ты тут рядом постой.
— Какие разговоры с этим?..
— А тебе жалко? — вскипает Скринска и, отпихнув плечом часового, проталкивается в камеру.
Часовой что-то ворчит на пороге, а Скринска стоит посреди камеры и смотрит на Андрюса, забившегося в угол. Глаза моргают, губы раздвигаются — не поймешь, ухмыляется он или сочувствует.
— Ишь оно как…
Андрюс опускает голову, супит брови.
— Чего тебе?
— Если бы я тебя не знал, Андрюс, а то… Вместе росли, без штанов бегали, на свадьбе брата тебя эти сволочи связали, а я…
— Чего пришел, спрашиваю?
— Если б не знал… Не при на рожон, говорю тебе!
Андрюс горько усмехается, отхаркивается, кажется, вот-вот плюнет в лицо Скринске. Но тот смотрит безмятежно, по-детски удивленно, и его невинный взгляд приводит Андрюса в бешенство.
— Зачем меня сюда упрятал, как бандита?
— Не я.
— Ты, холера! Вы все!
— Андрюс, шевели мозгами, а то пропадешь.
— Товарищ Скринска! — кричит часовой. — Сейчас же двинь этой контре по зубам, а то я доложу начальнику, что ты с ним якшаешься.
Скринска переминается на месте, разводит руками.
— Ты помни, Андрюс, какое нынче время-то. Мы, значит, боремся, головой рискуем, а ты сам суешься под колеса. Телега не остановится, так и знай!
— Мне лекция ни к чему. Закрой дверь с той стороны, лучше будет.
Скринска, пошатнувшись, отскакивает от него.
— А вот и закрою! Закрою! Посмотрим, кто тебе откроет…
Гремят ключи, визжит замок.
Андрюс крепко зажмуривается и молотит кулаками по холодной бетонной стене. В чем он виноват? За что его посадили? И еще приходят учить, холеры. «Весна, на полях, наверное, и снега уже нету. Отойдет земля, приветливо засереют пригорки. Кто запряжет лошадей в плуг? Кто возьмет лукошко из амбара и пойдет сеять? Ты-то больше не хозяин, Андрюс! Ты — что ком земли, растер пальцами, и нету тебя. Ах, Андрюс, как ты был дурак дураком, так и есть. Узнали бы Маркаускасы, со смеху бы померли…»
Андрюс поднимает влажные глаза и замечает узелок на сыром полу, но мысли его все еще далеко от этой камеры. Наконец-то дошло… Откуда появился этот узелок? Кто его бросил на пол? Клетчатый платок, стянутые в узел уголки… Чей это платок! Видел ведь, и не раз…
Андрюс садится, кладет узелок на колени и заглядывает в него. В нос шибает дух свежего хлеба, родной запах, не спутаешь ни с чем, — так крепко шибает, что Андрюс хмелеет от него и сладостно зажмуривается. Пальцы сжимают узелок — не дай бог уронить, а то и вырвут из рук.
Юргис заправляет волосы под голубую фуражку, засовывает большой палец за широкий ремень и, размашисто пройдясь по просторной комнате, прислоняется спиной к подоконнику. Вспоминает Тересе — когда они приходили на хутор, она поила их молоком и все время чего-то боялась. Теперь только глаза прежние, вся изменилась, пополнела, видно, донашивает последние дни.
— Андрюса тут держат… Он не виноват.
— Не бойся, женщина! — говорит Юргис Наравас. — Если твой муж не виновен, вернется.
— Я знаю, что не виновен.
— А вот мы пока еще в этом не уверены, женщина. Дай срок, разберемся.
Тересе, кажется, не может прийти в себя от удивления, что им вздумалось обвинять в чем-то Андрюса. Ах, гость из уезда заварил тут такую кашу, что только расхлебывай да смотри не подавись. Ишь, докажи ему, что Андрюс ни сном ни духом… Гость уперся как баран: связи с бандитами, и хоть ты лопни… Говоришь ему, что земля связала новосела по рукам и ногам, что за этот год он уже перерос своих соседей, а он тебе — мелкобуржуазный уклон. Но, на мой взгляд, товарищ уполномоченный, лишь коллективизация подсечет корни тяге к обогащению и навеки разорвет путы земли. Не потому ли нам с таким трудом даются эти путы, даже топоры о них зазубрили.
— Поскорей разбирайтесь, — помолчав, просит Тересе.
— Начальник в отъезде, вот вернется… А то все так закручено. Ладно, все сделаем, женщина.
Тересе не уходит. Потоптавшись у двери, она спрашивает:
— А может, он завтра и придет?
Юргис Наравас, пряча улыбку, потирает пальцами черные усики.
Тересе выходит из красного кирпичного дома и оглядывается — не знает, куда ей теперь свернуть. «Если твой муж не виновен…» Назвал Андрюса мужем, и Тересе промолчала. Бог с ним, все равно ведь ничего не ясно. Куда идти, где правду искать? Сходила бы в волисполком, но кого там найдешь? Воскресенье, дверь на замке. С кем же ей поговорить? Кто даст ей совет?
Понурив голову, бредет она по улице, то и дело задевая прохожих. Рычит грузовик, разбрызгивая лужи; в кузове — люди с винтовками; там же, навострив уши, сидит большой, с теленка, пес. Громыхает телега; на облучке — старик, рядом, закутавшись в платок, сидит женщина с корзиной на коленях, у них за спиной пристроился мальчуган и с любопытством таращит глаза на незнакомый город.
Колокол сзывает прихожан на обедню: ди-лань, ди-лань!
Старик перетягивает кнутом конягу, мальчик обеими руками хватается за грядки.
Ди-лань, ди-лань!
