— А, верно, — очнувшись, Тракимас поглядывает на часы. — Сводка по молоку готова?

— Я сейчас. — Регина поворачивается, но Тракимас останавливает ее:

— Не надо, в понедельник покажешь. Помнишь ведь в общих чертах.

Регина возвращается к столу, поправляет алый георгин, вставленный в бокальчик для карандашей. Тракимас только теперь замечает этот цветок. Как он проглядел, а может, его и не было, может, она сейчас пришла с георгином?..

— По сравнению с прошлым августом ниже.

— Веселая новость! — Председатель хлопает ладонью по папке — так резко, что Регина вздрагивает. — Сегодня сплошь веселые новости! И намного?

— На пять килограммов от коровы.

— Завфермами знает?

Регина пожимает плечами, нагнувшись через спинку его стула, поправляет занавеску на окне. Грудь мягко задевает плечо Тракимаса, и его бросает в жар. Черт возьми, вот взять бы и забыть все, хоть на минуту удрать от забот! Протяни руку — и твоя! Усаживай в «газик» и вези куда душе угодно. И ты воскреснешь, станешь другим. Чепуха ведь — треснула пружина, мелкая чепуха! На пять килограммов меньше удои? Чепуха! Неужто не видишь: она ждет. Не первый раз приходит, когда ты сидишь один. Вроде по делу, а ведь… Наплевать бы на все! На тебя-то ведь тоже наплевали. Как на последнего неудачника плюнули и бросили, а ты все еще ждешь. Чего ждешь, дурак? Почему молчишь да пялишься на нее? Она же молчит, ее губы, дрогнув, приоткрываются, они ждут, губы-то, а ты не будь олухом, не будь святым; отомсти той, которой нет, и себе самому отомсти за верность той, которой нет; говорят, месть — сладкая штука…

— Председатель…

Он встает, опираясь ладонями на стол, подходит к Регине и, резко повернувшись, бросается к двери, распахивает ее, влетает в комнату бухгалтерии. Комната пуста, со столов убраны бумаги, аккуратно расставлены стулья. Но здесь прохладнее, куда прохладнее — окна на север, солнце не нагревает. Тракимас глубоко дышит, трет рукой лицо — небритое; не успел второпях, ладно, завтра утром…

— Регина, — встает он в дверях, — впредь без моего ведома никаких сводок не передавать. Слышишь? — Он говорит сурово, хотел бы к ней придраться, накричать, но Регина — хороший бухгалтер, она никогда не ошибается. — Пока! У меня работа.

Сверкнув глазищами, Регина выходит, покачивая бедрами, обтянутыми короткой юбчонкой (где только научилась так ходить!). Не попрощавшись, выходит.

Тракимас стоит, слушает, как удаляются шаги, и вдруг вспоминает, что с утра ничего не ел. Такой суматошный день! А другие дни?! Хоть лопни, не успеваешь всего переделать.

Но сегодня он заслужил отпущение всех грехов, — смеется над собой, вспомнив про Регину. Вынимает из бокальчика с карандашами георгин и, повертев в руке, ставит в стакан с водой. Пускай его цветет. Безголовая девчонка, вот-вот опалит крылышки. Шею сверну тому, кто до нее дотронется. А может, давно уже дотронулись, и  э т о  было бы очередным эпизодом?.. Ты слишком хорошего мнения о других… Скрипнув зубами, Тракимас запирает кабинет.

Мать качает седой головой: ах, сынок, сынок, совсем ты у меня замотался.

Тракимас облокачивается на стол. Руки в смазке, в пыли. Когда мать приносит обед, он снова бросает взгляд на свои ладони и уходит в ванную. Долго моет руки и лицо под тугой струей.

— Остынет, — слышит голос матери, заботливый и ласковый — таким он помнит его сызмальства. — Поторопился бы.

Перед зеркалом проводит расческой по волосам. Залысины растут.

— Какие у тебя глаза, полюбуйся… Ввалились, веки запухли! На кого ты похож…

— Жара, мама, все от этой жары, — смеется он, обнимая мать за плечи и усаживая ее за стол: — Пообедайте за компанию, мама.

— Я давно. Жду, жду, все остывает.

— Дети где?

— То тут, а то и след простыл. Убежали куда-нибудь. Только бы в озеро не забрались!

— Знают, что нельзя.

— Мало ли, что знают. Вот в Пакальнишкяй малец утонул. Спрыгнул с бережка, и готово. Ужас как боюсь, пойду посмотрю.

— Да посидите, мама. Вы же целый день на ногах.

— Эх, сынок. Ты кушай, я сейчас.

Как бы он жил, если б не мать! Вырастила своих детей — семерых, шутка ли сказать, — теперь за моими смотрит, и ни слова жалобы. Вся жизнь отдана детям да внукам, и в этом смысл ее существования.

— Роландас! Генюкас! — Мать зовет внучат на дворе.

Кусок дерет горло — больно, точно клок стекловаты.

— Дети, где вы?

«Ты меня не жди. Я много думала и долго к этому готовилась. Видно, то, что должно прийти, приходит, и никуда ее денешься. Знаю, ты меня осуждаешь, все меня осудят, но я не могу быть только твоей тенью…» И лишь в самом конце письма, как бы между прочим: «Роландаса заберу в сентябре. Ему лучше будет в городской школе. Могла бы и Генюса. Как ты хочешь… Бывшая твоя…» Бывшая… Исчезнувшая… Без вести пропавшая… И ты рано утром выехал искать ее, хотел напасть на след, ведь не может человек исчезнуть бесследно. Ехал и думал о других ее письмах. Вспомнил то, что получил за неделю до последнего, страшного: «Готовлюсь к последнему экзамену. Нелегко, сама не знаю, как повезет… Я боюсь. Ужасно боюсь…» Ты потрогал пиджак, где во внутреннем кармане было это и все другие письма, и только теперь, в городе, подумал — сколько в них было тревоги, скрытой боли, невысказанных слов; но ты ведь второпях пробегал взглядом строки, словно клочок старой газеты. «Зачем я их ношу?» — подумал ты и даже не мог вспомнить, как эти письма оказались в кармане. Ты растерянно брел по проспекту, словно впервые оказавшись в большом городе. Поглядывал на людей, спешащих куда-то, равнодушных к тебе и к другим. Стоял у троллейбусной остановки и не знал, куда ехать. Потом пришел в университет и тебе сказали: «Увы, товарищ Тракимене не явилась на госэкзамены». — «Вы шутите», — обиделся ты. «Я вам говорю, товарищ Тракимене не сдала ни одного экзамена. А кем вы ей приходитесь?» — спросил человек в роговых очках, и ты растерялся, нестерпимо захотел сесть и посидеть, но знал, что надо уходить, только не знал куда. «Кем приходитесь?» — повторил вопрос человек в роговых очках, и ты торопливо ответил: «Знакомый». Тебе и впрямь показалось, что ты просто знал ее когда-то… Потом обедал в ресторане «Дайнава» и поглядывал на женщин. Вечером сидел в кафе «Неринга» — от усталости кружилась голова — и поглядывал на женщин. Гостиницы не достал, ночь проболтался на вокзале, как бездомный, — и поглядывал на женщин. И наутро тоже — весь день так. А когда вернулся, тебя встретили печальные глаза матери. «Почему от меня скрываешь?» — спросила она. «Что я от вас скрываю, мама?» Ты даже не понял, о чем она. «Вся деревня знает, одна я ничего не ведаю. Ах, сынок, сынок…» Хотел побежать на почту и заказать разговор, но на дворе рассудил: скандалом только масла в огонь подольешь. И ты стал ждать: не мог до конца поверить письму. Нельзя же так вдруг… Но так ли уж вдруг?.. Не привык ли ты за вечными заботами не замечать жены? Сидит она дома и пускай ее сидит, ведь дом полная чаша; пускай себе учится, пускай ездит в город; пускай ходит сама в кино и театр, мне-то ведь некогда… Поначалу она ласково звала с собой, потом стала осыпать упреками, а под конец притихла, и ты обрадовался: смирилась, притерпелась к твоему образу жизни… А может, это была женская тактика — ударить исподтишка?.. Прошла неделя, началась вторая, и ты снова шнырял в толпе, торчал у кинотеатров, ошивался в ресторанах… И снова ждал. Ждал, не для того, чтобы сказать: давай забудем все, давай жить, как жили. Ты ведь и теперь ждешь. Ждешь каждый день, потому что тебя подкосили из засады, а ты хочешь сразиться лицом к лицу, по-мужски, и выйти из этой рукопашной победителем.

Тукают шажки в прихожей, и Тракимас откладывает вилку.

— Папа, Генюс стекла у Марчюкониса разбил! — кричит с порога Роландас: глазенки, кажется, испускают молнии.

— Какие еще стекла?

— В огороде!

— Черт вас там носит! На чужие огороды еще начнете бегать, как воришки. Вот возьму ремень!.. — И уже берется рукой за пряжку, но Роландас понимающе хихикает: отец часто грозится, но еще ни разу… Растерявшись, Тракимас опускает руки. — А почему ты ябедничаешь на Генюса?.. Он бы и сам признался.