— Роландас сказал, что я не попаду, и я ка-ак запустил… — надув губу, всхлипывает Генюс.

— Разве можно бросать камни в стекла?

— Я не знал…

— А если Роландас скажет, чтоб ты сунул палец в огонь, ты тоже сунешь?

— Ха!

— Так почему ты его слушаешься?

— Он меня не слушается! — кричит Роландас.

— Ты лучше меня слушайся. Если маленький ребенок говорит…

— Я не буду его слушаться!

— И я не буду!..

Дети кричат наперебой, и Тракимас не знает, кому что говорить.

— Лучше давайте так: вы оба будете слушаться бабушку.

— Ладно уж! — первым соглашается Генюс.

— Будем, — помолчав, говорит Роландас. — Но мяса есть я все равно не буду. Я хочу картофельных оладий.

— Попроси хорошенько, и бабушка нажарит.

— Пойду попрошу.

— И я… Бабушка, оладий!

Убегают в открытую дверь. Веселые, бойкие ребята, Но почему они так редко вспоминают свою мать? Бабушка ее заменила? Да что я тут… Как бы я жил без мамы… Надо ей все-таки отдыхать побольше. Вот кончится страда, может, смогу чаще забегать домой. «Роландаса заберу в сентябре…» Заберет… Осеннюю и зимнюю одежду заберет и в придачу — Роландаса.

Шаркая, входит мать, спрашивает, наелся ли, не надо ли еще чего, потом говорит:

— Я с Барштене давеча толковала. Говорит, у Крейвенаса пчелы перевелись. Не слыхал?

Опять этот Крейвенас! Только-только забыл про него, и опять!

— Говорит, как вы порошком посыпали… Не ты велел там сыпать?

— Ну, знаете, мама! Пчелы, пчелы… Я о колхозе думаю!

Старуха вздыхает и, помолчав, обиженно говорит:

— Что поделаешь, стара стала, ничего не смыслю. Хоть в гроб ложись…

— Мама…

Теперь надолго замолчит, подожмет губы. Подумает, конечно: пока с детьми вожусь, обед готовлю, обстирываю да в огороде хлопочу — спасибо, мама, никто так не умеет, как вы, а дай только обмолвлюсь о том, что творится за плетнем, о чем люди толкуют, — ничего вы не понимаете, не встревайте… Эх, мама, думаете, у меня легкая ноша, думаете, не устаю от этих бесконечных дел, напастей да разговоров? Всех выслушай, каждому помоги да посоветуй, а когда добираешься до дома… Уже издали радуешься: мол, отдохну, а и тут из-за мелкой чепуховины тебе в затылок гвоздь заколачивают…

— Вы, мама, лучше бы спросили, сколько ржи соберем.

— А пчелы — ну их?

— Опять двадцать пять! Это же мелочь, пустяковина. Да разве вам понять?.. — Тракимас обрывает на полуслове, увидев, что мать едва не уронила тарелку, но не знает, что бы мог сказать ей, не покривя душой, как бы мог растолковать матери все, чтоб она поняла. Ведь и сам не умеет разобщить эти перепутанные нити, концы которых убегают в далекие времена, в послевоенные годы. Тракимас же не хочет, чтоб эта ниточка кого-нибудь туда повела. Думал, что давно оборвал ее, эту нить, а вот, оказывается… Может, и оборвал когда-то, но Марчюс Крейвенас завязал узелок, и Тракимас бесится от каждой мысли об этом.

Мать хлопочет на кухне, то и дело глубоко вздыхает. Надо бы слетать во вторую бригаду, где сейчас идет дойка, но Тракимас сидит, понурив голову, положа руки на стол. Этими самыми руками ты взял тогда небольшой, но увесистый пакет и сказал: «Великое дело, отнесу». Миндаугас Крейвенас жил в том же доме, снимал комнатку в одно окошко. Но это была отдельная комната, и вы, трое пятнадцатилетних парней, снимавших угол у богомолки, мечтали устроиться так же привольно, как ваш сосед лесничий. Вечерами Миндаугас садился на скамью на террасе и вы, развесив уши, слушали о лесных работах, о плотных кубометрах древесины, о том, что за войну извели много леса и что главное теперь — сажать деревья. Он ведь разбирался не только в лесе — говорил о литературе, читал целыми страницами наизусть Баранаускаса, Майрониса, гётевского «Фауста» — по-немецки. Правда, не часто выпадали такие посиделки. Сядет после ужина на велосипед и укатит куда-то по булыжнику улочки.

Однажды, уже в сумерках, Миндаугас подозвал тебя и попросил: «Ты славный парень, помоги мне, ладно? Нумератор я забыл передать, а рано утром им приступать к работе. Отнеси, ладно?» Миндаугас сказал адрес на окраине Крикштониса, а потом добавил: «Ах, да, передай там: завтра в восемь». — «Что — завтра в восемь?» — не понял ты. «Нумеровать он должен начать. Но ты скажи просто — завтра в восемь, он уж будет знать». Ты отнес тяжелый сверток и сказал: «Завтра в восемь». Человек, стоявший в темном провале двери, бросил: «Постараюсь». Когда ты вернулся, на террасе тебя поджидал Миндаугас. «Ну, как?» — спросил он. «Передал». — «Вот и молодец! Не закуришь?» И ты обрадовался, что лесничий угощает тебя папироской.

Потом, в другой раз, Миндаугас послал тебя с письмом. К какой-то женщине. Мол, очень срочное дело. И ты доставил и снова вместе с лесничим выкурил душистую папироску.

Вот и все, пожалуй. Прошло лето, все выветрилось из головы, и уже осенью ты услышал, что Миндаугас не ночевал дома. Вечером в дом ввалились народные защитники. Прошлись по комнатам, забрались на чердак, открыли дверь кладовки. «Где Крейвенас?» — пристали к хозяйке, но та не могла ничего сказать. Ты тоже ничего не знал и не понимал, в чем дело, почему они расспрашивают об этом. Тогда они вывели тебя, хозяйку и других жильцов во двор и спросили: «Чей это велосипед?» Ты первым ответил, почему-то даже обрадовался, что можешь сказать правду: «Это его велосипед! Лесничего!» Они спросили у хозяйки: «Это его велосипед?» Хозяйка часто заморгала, подойдя к велосипеду, потрогала руль и ответила: «Хоть убейте, не знаю». Ты удивился: как это хозяйка не узнает велосипед! И народные защитники удивились. «Нет, нет», — качала головой хозяйка, но твои приятели поддержали тебя. Вечером хозяйка оставила вас без ужина: «Дурни вы, дурни! Ничего не знаете — ни что, ни как, а болтаете. Может, на человека доказали…» И ты вспомнил про пакет, про письмо; по спине побежали мурашки.

Вскоре вы узнали, что лесничий Крейвенас ездил в лесхоз за жалованьем для лесорубов, забрал тридцать тысяч и исчез. В лесу у дороги нашли его велосипед. То ли бандиты подстерегли его и убили, то ли он сам сбежал к бандитам со всеми деньгами. Люди строили догадки, а тебя все время бросало в жар, но ты молчал, боялся раскрыть рот — да ты и не знал ничего точно… Потом все как-то забылось, немало лет прошло, и пакет с письмом лишь изредка мелькал в твоих мыслях. Но каково было твое удивление, когда ты пришел работать в колхоз на другом конце района и услышал фамилию, которая поначалу ни о чем не говорила, а потом мучительно обожгла. Отступать было некуда, точнее, ты и не мыслил отступать — как ты мог расписаться в собственной слабости, ведь не боишься же ты своей тени!.. И все-таки эта тень, ощущение невольной вины, неотступно преследует тебя. Не потому ли ты возненавидел хутор, который породил виновника твоей тревоги? Не хочешь признаться в этом, но, положа руку на сердце, хоть себе скажи: «Это неправда. Тысячу раз неправда!» Молчишь. Почему же молчишь, а?

За окном громко спорят дети, и Тракимас вскакивает из-за стола, встряхивает головой. Подходит к двери в кухню — надо бы войти, сказать матери что-то доброе, слишком уж часто он обижает ее… Но ведь некогда, надо бежать, дойка вот-вот кончится, а ему надо посмотреть, в чем там дело.

Садится в «газик», но во двор с ревом влетает мотоциклист. Нашлюнас!

— Вот здорово, что поймал, — говорит Нашлюнас, расстегивая шлем, — Достал чего, председатель?

— Черта! — Тракимаса раздражает развеселый голос Нашлюнаса. А может, с доброй вестью прилетел, шут его знает…

— Что же прикажешь делать?

— Ты механизатор, сам думай.

— Подавай запчасти, председатель, я тебе новый комбайн сотворю.

— Умник нашелся! Некогда мне. Выкладывай, зачем приехал.

— Справиться приехал, председатель. Будет работать завтра мой комбайн или не будет?

— Думаешь, мне не хочется знать?

— Вот и чудесно, — ехидно ухмыльнувшись, Нашлюнас садится на мотоцикл.

Тракимас чувствует, что Нашлюнас примчался неспроста, но не останавливает его, не пристает с расспросами. А парень тоже не торопится уезжать, нагнувшись, ковыряется в моторе.