Притомилась Крейвенене, замедлила шаг и огляделась — не заблудилась ли, задумавшись? Да нет, сквозь ветки уже просвечивает опушка, слава тебе, господи, сдвинул тучи, показал луну. Еще версты две, и Дегимай, избушка  э т о й  у самого леса стоит, Марцеле все в подробностях растолковала, да и сама Крейвенене угадывает — на базар-то по этой дороге ездит.

В деревне незлобно тявкала собака. По проселку, стуча по корням деревьев, прогромыхала телега, фыркнула лошадь. Замолкло все, и Крейвенене услышала, как гулко бьется ее сердце. «Господи, не покидай меня», — прошептала пересохшими губами.

Деревьев поубавилось, у дороги замаячили кусты, но и они стали редеть. Зачернели пустынные поля деревни Дегимай.

Первый проселок направо, он прямо к воротам выводит, вспомнила женщина, увидела эту дорожку, обрадовалась, что пришла-таки, и обула галоши. Может, вернуться? — но эта мысль мелькнула и пропала, уступив место лютой злобе. Крейвенене даже бросилась бежать, пока не спохватилась, что в таком деле нужна осторожность, и стала красться медленно, неслышно, будто кошка. Окна избы не светились, и ее осенило: разлеглись уже! Едва не споткнулась. Ноги подкосились, и она разинутым ртом ловила воздух, пока малость не отошла. Подобралась на цыпочках, прижалась к углу избы. Прислушалась: авось услышит чего. Окно занавешено, изнутри не доносится ни звука. Подкралась к другому окну. Тоже тихо, только свое сердце слышит. Притомились, и сон их сморил, господи… Шлеп, шлеп, к третьему оконцу, торцовому. И опять только сердце стучит. Нет, шушукаются! Ее голос! Шепчет чего-то, слов не разобрать. «Да не бойся ты, мало ли кто бродит…» — дуднит мужской голос. Марчюс! Не умеет он вполголоса говорить. Марчюс… «Может, лошадь чья сорвалась…» Господи, он! Крейвенене больше не может…

— Откройте! — бухнула кулаком в оконную раму, но звук оказался до того гулким, что она оторопела. Проснулся пес у хлева, загремел цепью. Слава богу, что на привязи, подумала она, и снова бабахнула кулаком.

— Дверь откройте!

За окошком — тишина.

Пес метался у хлева; сорвется — живьем слопает, но Крейвенене уже вошла в раж.

— Может, оглохли, окаянные? — снова забарабанила кулаком по раме. — Марчюс! Выходи, Марчюс, я тебе говорю! Выходи, а то хуже будет!

Марчюс не ответил.

— Выходи!

Тишина.

— Ах вот ты как? Ну, погоди!

Крейвенене огляделась, но под рукой ничего не оказалось, и она побежала к дровяному сараю. Схватила полено — такое тяжелое, что сразу выпустила его из рук, — и в этот миг что-то сверкнуло в лунном свете у колоды. Топор! Она кинулась к избе.

— Последний раз говорю: выходите оба! Марчюс, тебе говорят!

Подождала, прислушалась.

— Марчюс!

И тогда Крейвенене подняла топор да что есть мочи ударила по окну. Затрещала рама, посыпались стекла, в избе завопил женский голос. А Крейвенене, словно ее за руку кто-то дернул, кинулась к дороге. Такой ужас ее охватил, что она бежала не оборачиваясь, бежала, пока хватило сил, а когда на опушке зацепилась ногой за ветку, рухнула наземь и лежала ни живая ни мертвая. Хотела умереть, молила бога прибрать ее сию же минуту, а то нету жизни и не будет никогда. Но господь терпеливо слушал и не торопился выполнять ее просьбу.

Малость отдышавшись, подивилась, что в руке по-прежнему держит топор. Так, выходит, и бежала с топором, будто убивица…

Полежала, посидела на мху, пока не стал трясти озноб, хотя по лбу градом катил пот. Снова шагала по самой середине большака через темный лес, вслушиваясь в угрюмый гул елей. В руке поблескивал топор. Шушукались ели, глядя на нее: смотрите, сестрицы, она ветки нам обрубит… прячьтесь, сестрицы, корни подсечет… верхушки отхватит… прячьтесь… Но топор не елям был предназначен. Она шла размеренным шагом — не быстро и не медленно, не останавливаясь и не оглядываясь, а добравшись до своей деревни, бегом пустилась лугами в сторону озера. Ледяная роса обжигала ноги, в галошах хлюпала вода, и Крейвенене, казалось, плыла в молочном тумане, загребая руками и размахивая топором.

Под кривыми ольшинами, уткнувшись носом в берег, стояла лодка. Цепь обмотана вокруг ствола ивы, заперта на замок. Где-нибудь в кусты засунуты весла.

Он всегда оставляет лодку тут.

Крейвенене забралась в нее и лезвием топора чахнула по днищу. Сейчас она продырявит ее! Марчюс, возвращаясь, сядет в лодку и искупается. Так ему и надо! Пусть побарахтается в студеной воде, может, поостынет, как квохчущая наседка. Да хоть бы и утонул — все равно жизни нету. Лучше уж одной горе мыкать, чем с таким, не приведи господи…

Звенело озеро, широко разносила удары топора ночь, будила деревню от первого сна. Крейвенене трудилась без устали, яростно, уже хороня утопленника мужа, и сама не заметила, как изрубила в щепы все днище. Не такой уж дурак Марчюс, чтоб сесть в лодку без дна… Постояла, опустив руки, на берегу, зашвырнула топор в тростник и заплакала.

Ждала его спозаранку. Посматривала на озеро, поглядывала на дорогу. В костел не пошла, даже в час обедни «Отче наш» не сотворила. «Погоди, попомнишь меня! Такое тебе устрою!..» — готовилась встретить Марчюса, слоняясь из угла в угол, — черная, измаявшись от бессонницы.

Ввечеру глянула в окно — от хлева идет Марчюс. Вскипела, потуже затянула платок, прислонилась спиной к высокому изголовью кровати. Вспомнила про детей.

— Стяпас, сходи скотину посмотри. И ты, Вацис.

— Да ведь только что…

— Живо, говорят. Оба!

Не успели дети закрыть дверь, как порог перешагнул Марчюс. В руке — хлыст с ременной петелькой на хвостике. Зачем? И откуда?..

— Притащился-таки!.. — процедила сквозь зубы Крейвенене. — У, жеребец, выхолостить тебя мало…

Марчюс стегнул хлыстом себя по голенищу, двумя размашистыми шагами приблизился к жене, схватил ее за руку.

— Я те покажу!.. — вскричала она и замахнулась: эх, никогда не подозревала Петроне, что у Марчюса такие жесткие руки — аж присела от боли, и хлыст прошелся по плечам.

— А не бегай за мной! — второй раз просвистел хлыст. — Не бегай!

Боль обжигала плечи и спину, но она не могла прийти в себя от удивления — все как гром среди ясного неба!.. Не удары хлыста истязали ее, а мысль — он, этот мямля, которого мизинцем куда ни захочу толкала, меня лупит! Это  о н а  подучила, о н а… э т а!..

— Иисусе! — взвизгнула наконец-то.

— А не бегай!

— Убьет меня, господи. Люди!

— Молчи!

Марчюс швырнул ее на пол и, словно ржаной сноп, молотил хлыстом. Вбежал Стяпонас, схватил отца за руку, но Марчюс повернулся с такой силой, что сын покатился под лавку.

— Сбесился! — вскричал Стяпонас, схлопотав хлыста, и уже на дворе завыл: — Сбесился отец! Сбесился!..

А Марчюс грохнул хлыстом по столу — словно выстрелил, бахнул по буфету — зазвенели миски, скатился на пол стакан и разлетелся вдребезги, а сам попятился к двери, не спуская глаз с жены, извивающейся на полу.

— А не бегай! — лишний раз напомнил с порога.

Хлопнула калитка, затукали шаги, затихли.

Смеркалось. Крейвенене кое-как заползла в кровать. Тело горело, словно ошпаренное. И боль обжигала ее и ненависть к  т о й, которая подучила Марчюса поднять руку на свою жену — сам бы, конечно, в жизни на это не решился.

Лишь на третий день явился Марчюс. Заросший щетиной, словно с лесными в землянке сидел. И с хлыстом. Как только не потерял его, шляясь бог весть где…

Хлыст поставил в угол, сел на свое место за стол и положил на него увесистые кулаки — словно два камня с поля приволок.

— Корми! — не попросил, а приказал он.

Крейвенене так и подмывало сказать: «Убирайся к  э т о й  своей!..», но сдержалась, а то Марчюс только и ждал, к чему бы придраться.

Подала еду и осторожно примостилась на краешек кровати — все еще саднила исполосованная спина. Смотрела издали на мужа, который жадно уминал холодное мясо с хлебом, и не раскрывала рта, только думала: о н  уже не тот. Э т а  подучила, э т а! Как  т а к у ю  земля носит? Как  т а к у ю  молнией не убьет? Разве Марчюс бы связался, если б не  э т а? Все ведь от бабы зависит, может, подпоила чем, любчиком… Где это видано? Все время был шелковый, хоть к ране прикладывай. Этой потаскухи работа!..