— Отца не видел? — Мать не поднимает головы, и Стяпонас не уверен — его ли спрашивают?

— Найдется.

— Может, валяется где в тенечке?

Подойти бы к матери, сесть на лавку и, помолчав, спросить: «Ты правда, мама, ничего не знаешь о Миндаугасе?..» Стяпонас даже делает шаг к ней, но останавливается.

— Работе конца-краю нет. И в магазине столько проторчала… Где же этот… совсем уж в детство…

«Ты правда, мама, ничего не знаешь о Миндаугасе?» Но что она может ответить? Ведь спрашивал Стяпонас ее когда-то. А сейчас в ее ушах наверняка продолжает звенеть голос Полины. Слышала же, она все слышала, так почему молчит, почему не спешит с поучениями; всегда горазда поучать, а сейчас — «Где отец?..». Отец, видите ли, понадобился, мать поглядывает на озеро, словно он на самом деле там.

— Вечно он так, когда нужен…

«Правда ли это?..» — спросил недавно, как бы между прочим. «Перекрестись, — сказала мать. — Двадцать лет, как по твоему брату молебен отслужили, как ты можешь спрашивать такое?» А если сказать ей о том случае? Но уверен ли сам Стяпонас настолько, чтоб говорить, да еще матери?.. Поежившись, идет по выжженному солнцем двору. Голова гудит, веки болят. Косится на свою угловатую тень — часов пять, наверно. Смотрит на часы — половина пятого. Что делать, куда себя деть? Три дня, как ушел с работы, три дня бродит как душа без места. «Кажется, руки отсохнут», — сказала Полина; чистую правду сказала, столько времени без дела сидит… Полина с первого же дня рвалась на стройку, но было не с руки. Сам Стяпонас не пускал — мать тогда змеей шипела: «Обзавелись наследышем, сами и растите. Я с ним не столкуюсь и язык ломать не стану». — «Это мой сын, мама!» — стиснул зубы Стяпонас. «Не только твой». — «Полина — моя жена!» — «Я сватов к ней не засылала». — «Жена! — кричал Стяпонас. — А Марюс — сын! Мой сын!» Мать, отвернувшись, уголком платка утирала слезы. Полина не поняла, из-за чего он поругался с матерью. «Она — твоя мать, ты ее не обижай», — говорила. Стяпонас ничего жене не сказал, только попросил не спешить с работой, обещал все уладить: и садик для ребенка будет, и работа, и, главное, квартира. Час прождав в коридоре, попал к начальнику. Молоденький инженер, листая пухлую папку с чертежами, не дослушал его: «Документы в профсоюз сдал?» — «Три месяца уже». — «Только-то?.. Жди, подойдет очередь». — «Когда же она подойдет?» — «Сам должен понять, товарищ Крейвенас, нехватка жилья. Сможем — дадим». — «Когда? Когда? Мне сейчас надо жить». — «Всем надо жить!» Инженер встал, собираясь уходить, Стяпонас заслонил собой дверь. «Товарищ начальник, да поймите же меня… Послушайте, я еще не все сказал…» — «Мне на совещание, некогда…» — «Да товарищ начальник…» — «Побродяжат, а потом являются и знают одно — все им подавай». — «Не из тюрьмы же я! Я хочу здесь остаться, в родном краю». Инженер брезгливо поморщился, и Стяпонас вспылил: «Всю Россию изъездил, везде добрым словом встречали, входили в положение, помогали, но чтоб тут… дома… вот не думал…» А Полина все допытывалась: «Ну, как! Ходил, говорил? Ты же в родном краю; ты мне все говорил: дай приедем в Литву…» Стяпонас прятал глаза, виновато молчал. Раньше, чем через год, и не жди, а то и через все два. Шли дни, росла его неуверенность и неустроенность. И вскоре Стяпонас подумал: оно и к лучшему, что квартиры не дали, все проще будет…

Подходит к дровяному сараю, видит на колоде топор — хворосту нарубить, что ли…

— Не обязательно, — говорит Вацис, вылезая из-под автомобиля. — Не обязательно, Стяпас, я сам могу…

Чах! чах! Стяпонас легко стучит топором, словно кленовой мялкой по снопику льна.

— Оставь, я порублю! — кричит Вацис.

Стяпонас, покосившись на него, замахивается обеими руками.

— Вот дурень! — бормочет Вацис. — Мужской ум, называется! Такая колода была — и пополам!

Стяпонас швыряет топор на щепу, вонзает взгляд в Вациса.

— Чего смотришь? — не выдерживает тот. — Стоит добротная вещь — не трожь!

Косматая тень клена ползет по двору, мелькает на голубом автомобиле. Душно; легкие распирает густой воздух, пронизанный сотней запахов: сухого сена и навоза, терпкой мяты из палисадника и бензина. Руки Вациса по локти в машинном масле; это запах его рук, его автомобиля. («Потратился, зато имею!») Стяпонас редко писал письма Вацису, и коротенькие, а еще реже получал ответ, но все-таки надеялся: приедет, встретятся через столько лет, как ни крути, братья. Встретились…

Весной, вернувшись с работы, Стяпонас пошел помогать отцу. Пахал огород, и славно было прокладывать борозду, как в юности, еще до службы в армии. Хотя, если по правде, тогда он не испытывал такого наслаждения — с утра до вечера спина ныла от смертельной усталости. А теперь он словно родился заново; и ведь не разучился пахать; рассыпчатый хруст дерна, добрый полузабытый запах земли, который он слышал только во сне. Хоть бросай к черту стройку в Крикштонисе, садись на трактор и жми во всю железку… За садом мелькнул автомобиль, и вскоре появился Вацис. «Пашешь, значит?..» — «Пашу». — «Дай-ка сюда». — «Я допашу». — «Мы уж как-нибудь сами…» Вацис взялся за рукоятку плуга, плечом отпихнул Стяпонаса, и тот остался посреди борозды, толком не понимая, что это все значит. А когда он собрался подлатать крышу хлева, Вацис сказал: «Не обязательно, мы уж с отцом…» Вацис частенько наведывался на родной хутор, переодевался и сразу брался за работу. «Ты посиди, папенька, отдохни», — ласково говорил он отцу, а сам допоздна постукивал на дворе, что-то чинил, плавал на лодке в лес за хворостом. За ужином прикидывал: избу надо вагонкой обить («Да вот Стяпонас бы мог», — напоминал отец. «Не обязательно, я найму человека», — отвечал Вацис); и печь надо переложить — кафель уже заказан, обещали скомбинировать; яблоньки молодые посадить, а то у старых ветки подсохли, не плодоносят. Говорил один Вацис, строил планы, а отец молчал и только кивал, соглашаясь. Молчал и Стяпонас, и чем дальше, тем мучительней чувствовал, что он здесь — лишний. Полина замечала, как он убивается, и ночью, положив жаркую руку на плечо, спрашивала: «Что с тобой, Степан?» — «Да ничего». — «Не говори, я же не слепая. Что с тобой?» — «Ничего», — повторял Стяпонас, уставившись в черный потолок. Но он ведь, правда, не знал, что ответить Полине, как ей все объяснить. И Полина горько шептала: «Это я тут сбоку припека. Чует мое сердце, Степан». — «Еще чего, не выдумывай», — сердился он, хотя знал, что в словах Полины — какая-то доля правды есть, а может, и вся правда.

Стяпонас не сводит взгляда с брата. Вацису не по себе, он вытирает руки тряпкой; под клетчатой рубашкой навыпуск вздымается выпирающий животик, и не старайся он так, не вкалывай на отцовском хуторе, давно бы стал вроде бочонка — поперек себя шире.

Стяпонас ни с того ни с сего разражается хохотом, даже приседает от веселья. Вацис тоже улыбается — скупо, неуверенно: очень уж странно смеется брат.

— Так и думал — уже пропустил…

Хохот замолкает, словно его и не было, но дышать стало легче, как после грозы.

— А что?

— Как постелешь…

— Давно уже постелил.

— Вот так и живешь.

— Не у каждого, как у тебя.

— Хм! — смеется Вацис и, скомкав тряпку, сует в багажник. — Думаешь, даром мне все достается? Я же меньше твоего получаю. Хвастался ведь, сколько загребал в России.

— Две с половиной сотни в месяц, вот.

— А что имеешь?

Стяпонас видит, что Вацис не почувствовал насмешки и, как всегда, гнет свое.

— Что имеешь, а?

— Вот! — Стяпонас протягивает руки задубелыми, ободранными ладонями вверх. — Вот!

Вацис не замечает его рук.

Вациса всегда задевает, что Стяпонас не держит, зажав, копеечку.

— Я тебе почетные грамоты показывал…

— Хм, все твое добро — почетные грамоты да медали, — усмехается Вацис. — И подстелешь, и укроешься.

— Мое добро — что в сердце положу, а не в карманы.

— Только угла своего нет. Все в чемоданах. Никак у Полины этому научился. Мешочницы!..