Воздух дрожит от полуденного зноя, поле пахнет свежим хлебом, словно открытая печь.

Автобус приходит в семь вечера, думает Шаруне, побегу встречать, а когда увижу, что он идет по полю, спрячусь. Он спросит у мамы: «Здесь живет Шаруне?» Мама скажет «Тут!» — «А где она?» — «Да убежала куда-то, я и не приметила…» Он растеряется, не будет знать, что делать — в город вернуться или остаться, и вот тогда я покажусь. «Да так, на вечеринке была», — скажу. И когда он надуется, не захочет со мной говорить, обниму его: «Ауримас, я так тебя ждала…»

Перепрыгнув канаву, шагает по большаку. Мимо, громыхая на ухабах, проносится грузовик с полным кузовом зерна, пыль вихрится, плавает в воздухе. Шаруне, прищурившись, вытирает ладонью лицо. Стрекочет мимо мотоцикл, скользнув по дорожной пыли, заворачивает во двор Сянкуса. Взахлеб лает пес.

На заборе голубеют почтовые ящики. Что же они скрывают? Шаруне с независимым видом подходит к ним. Что же скрывает этот, правый ящик с цифрой «3»? В кармане халатика ключик — маленький, Шаруне едва нащупывает его. Отперев ящик, достает сложенные газеты. И это все? Наклонившись, заглядывает в крохотное оконце. Пусто. И на земле ничего нет… Может, почтальон перепутал, бросил к соседям? Нет, такого не бывает… Нету письма. И сегодня нету. Как вчера, как позавчера…

Она смотрит на газету. Перед глазами мелькают крупные буквы. «Косо… ви… ца… в… раз… га…» Буквы пляшут, слова какие-то несуразные. Совсем другие слова ждет Шаруне целыми днями, другие слова снятся ей по ночам.

— Нету, — вслух говорит она.

Воздух насыщен дорожной пылью; серая трава в пересохших канавах, серая листва яблонь, яблоки и то серые.

— Все нет да нет…

Ноги сами сворачивают на тропу через рожь. «Я железно приеду», — две недели назад сказал Ауримас, подробно расспросил и записал в книжку «все координаты»: и когда автобус отправляется из Вильнюса, и когда приходит в Букну, и куда свернуть от остановки, и какая в озере вода — если прозрачная, прихватит подводное ружье, — и какие гостинцы ей привезти… «Нет, нет, не подсказывай, сам изобрету. Ну, коньячок в обязательном порядке, со стариками раздавим… Пока, Шаруне!..» Небрежно помахал рукой и остался на шумной автостанции. Шаруне уезжала счастливая, как в детстве: дорога в родную деревню была на редкость короткой.

И вдруг Шаруне приходит в голову: если Ауримас не пишет, — значит, он уже в пути! Он хочет сделать ей сюрприз. Еще сегодня он будет в Букне!

Она скачет на одной ноге, проводит ладонями по шелестящим колосьям, и они кажутся ей ласковыми и мягкими, как цветы ромашки. Только теперь она замечает за полем комбайны. (Не было их тут раньше, что ли?!) Комбайны ползут медленно, враскачку, от их гула сотрясается раскаленный воздух. Три, четыре… На каком из них Дайнюс? Шаруне вчера вычитала в районной газете: «За уборку — 120 га! Вот слово комбайнера Дайнюса Гуделюнаса…» Надо же! И он уже научился говорить речи с трибуны. «Сорока-морока, Сорока!» — когда-то ему хватало этих слов. Да, сейчас он какой-то не такой… «В отпуск приехала, Шаруне? Так редко приезжаешь…» Ха, ха! — расхохотавшись, Шаруне выбегает на луг и несется прямо по отаве к озеру.

— Раз сегодня нет письма, — значит, сегодня он и будет здесь! — говорит она озеру.

Скручивает волосы, закалывает их на макушке и, сбросив халатик, заходит в воду. Рыбья мелюзга стаей кидается в глубину. В тростниках крякает старая утка, предостерегая свой выводок. Шаруне окунает пальцы в прохладную воду, поплескав ими, делает шага три и, оттолкнувшись от песчаного дна, пускается вплавь. Она выросла на озере… Вода не только берега омывала — она шлифовала ноги, руки, наводила блеск на все тело девушки. («Кожа у тебя — чистый шелк», — сказал Ауримас.) Шаруне любила озеро, неотъемлемую частицу своей жизни. Конечно, куда ему до моря — там головокружительная мощь и величие, веселые и опасные волны, белый песок пляжа и золотистые крупицы янтаря, — и все же озеро… Шаруне только себе может признаться, чтоб ее не сочли деревенской чудачкой… все же озеро роднее — это ее озеро, необъятное море ее детства.

Шаруне заплывает далеко и возвращается усталой. Но это не та усталость, которая подкосила ее в море, — если бы не Ауримас, она бы не выплыла. Озерная усталость — легкая, ласковая, давно знакомая, и Шаруне выходит на берег отдохнувшей и свежей.

— Он сегодня приедет… приедет… — все повторяет Шаруне, отгоняя засевшее сомнение.

На бронзовом теле сверкают капельки воды. Жаркое солнце слизывает их с плеч, с бедер, быстро сушит голубой купальник. Шаруне оглядывается — сбросить бы купальник и подставить тело лучам солнца, но на пригорке — правда, довольно далеко — гудят комбайны. Все-таки, на каком из них Дайнюс? Сидит небось замурзанный, потный. «Сорока-морока!» Ха, ха, неужто он все еще обо мне думает? Вот бедняга… Хлебороб, ха… У камышового островка два парня лениво плещут веслами. Шаруне садится на раскаленный камень, обхватывает руками колени и сладостно зажмуривается.

— Девушка, давай покатаемся! — доносится веселый голос. Парень сдвигает на затылок свое «сомбреро», кладет на сиденье спиннинг.

Лодка медленно движется к берегу.

Шаруне смотрит на парней как на пустое место.

— Садись, киса.

— Мы серьезно! — откликается другой, сидящий на веслах; на шее у него болтается блестящая цепочка. — Ты нам нравишься.

Шаруне не отвечает.

— Мы тебя не первый раз примечаем, — говорит владелец «сомбреро». — Наша палатка вон там, под дубом. Поехали, а? Покутим…

Шаруне молчит.

— Или ты немая?

— Точно, она немая!

— Русалочка! Послушай, киса, это злая ведьма обратила тебя в русалку!

— Хо-хо-хо!

Лодка в пяти шагах от берега, и Шаруне отчетливо видит их лица, мускулистые руки и жадно блестящие глаза.

Шаруне вскакивает, хватает халатик и пускается бегом через лужок.

— Да куда ты! Покатаемся.

— Хо-хо!..

Слова догоняют, камнями бьют по обнаженной спине.

— Хо, хо, хо! — несется над тихим озером.

Запыхавшись, Шаруне останавливается у поваленной садовой изгороди и, не оборачиваясь, слышит жутковатый смех парней. По телу прокатывается непонятная дрожь, перехватывает горло, душит. На глаза навертываются слезы, и она наконец проглатывает этот колючий комок.

— Хо-хо-хо!..

В ушах стоит звон.

Надевая халатик, замечает у конца избы голубой автомобиль. Вацис прикатил, думает, но с таким равнодушием, что сама удивляется: можно подумать, что Вацис ей не брат. Не потому ли плохо ладит с братьями, что намного их моложе? «Мамин последыш», — смеялся Вацис когда-то. Зачем он явился? — думает Шаруне.

Оседает жаркая пыль, автобус исчезает за пригорком. Две бабенки идут к магазину. На двери замок — обеденный час, и они не знают, куда деваться. Стоят у широкой витрины, наклонившись, заглядывают через стекло в магазин.

Мужчина закуривает и, отшвырнув спичку, осматривается. По обе стороны дороги дома — белые, каменные, с не оборудованными еще мансардами, высокомерные; тут же робко прижалась к земле изба с почерневшими от дождя стенами; поодаль, в окружении старых тополей, — хутор. На дорогу выбегают замурзанные дети, потолкавшись, повалявшись в пыли, всей стаей влетают в соседний двор.

— Ах вы нехристи, вишенку ободрали! И опять туда же!.. — кричит тощая высокая женщина, выскочив из желтой двери каменного дома. — Вот погодите, вернется со ржи отец, все про вас скажу!

Дети, словно воробьиная стая, уже в другом дворе, слышно, как там истошно кудахчут куры.

— Здоро́во, Стяпонас!

Мужчина не спеша поворачивает голову.

— А, Сенавайтис. Привет.

И смотрит куда-то в поле.

— Чего такой? Может, успел забыть, в какой стороне дом?

Покосившись на Юргиса Сенавайтиса, Стяпонас сквозь зубы бросает:

— Пошел ты.

Жирная шея Сенавайтиса покрывается темным румянцем.