— Господи, точь-в-точь как эта Антасе!.. Нашли под забором мертвую. Без свечи, без молитвы…

Спохватившись, Крейвенене оглядывается на мужа; да ладно, не стоит жалеть о сказанном: почему у нее одной должна душа болеть? Но лицо у Марчюса будто кирпич — неживое какое-то, не поймешь, что думает… А все-таки задело его, видать, за живое. Встает с лавочки, хватаясь рукой за стену, глаза прячет. Совсем уж дряхлый стал на старости лет…

— Какая жизнь, такая и смерть! — бросает она с такой ненавистью, что Крейвенас, сделав шаг, замирает, пережидает. — Куда идешь-то?

Куда же он идет? Откуда знать Марчюсу, куда он идет. Он просто почувствовал, как что-то тронуло его за плечо, и услышал: «Встань и иди». Куда же он должен идти? Ч т о - т о  шепчет ему, он слышит: «Иди и своими глазами посмотри на заколоченные окна. Издали, из лесу увидишь. Иди… Пройди этой дорогой еще раз… может, в последний раз… той дорогой, по которой ноги вели тебя тысячу раз, а мысли — целый год… каждый день… Иди и посмотри. Хоть издали… сейчас, столько лет спустя… Иди, иди…»

Он не сам идет по двору — что-то ведет его за руку.

— Так я же спросить хотела — что нам делать? Отец!

Какой странный вопрос — что нам делать?

— Вацис же сказал… Очистим эту комнатку или нет? Все мне одной да одной…

Оглядывается через плечо.

— Очисть.

— И я так думаю. Вацис сказал… Может, и ничего эти люди, пускай живут. И молоко у нас есть, и яйца, и молодая картошка, огурцы… Не за спасибо ведь, заплатят… Может, оно и ничего, как подумаешь…

Что-то ведет Марчюса к озеру, тянет за руку, ласково нашептывает на ухо: «Столько лет ты не ходил этой дорогой через лес… Иди же по ней, и ты узнаешь каждое дерево, каждую орешину, которые провожали тебя когда-то… Ты найдешь все, что хотел забыть, а не забыл. Иди… Иди же…»

Припекает солнце, по-прежнему жаркое, хотя и в тусклом мареве. Веет ветерок, сухой, обжигающий; только с озера тянет прохладой.

— Куда ты, отец?.. — догоняет его голос, и Крейвенас бросает женщине первое, что приходит на язык, боясь, как бы она не задержала его на этом берегу:

— В лес!.. Сено сгрести надо.

Что-то приводит его к лодке, и Марчюс берет в руки тяжелые весла.

— Дайнюс! Что тебе скажу!

— Комбайн Нашлюнаса из строя не вышел.

— Еще чего… брось свои глупости!

Дверца «газика» открыта настежь, Тракимас стоит, широко расставив ноги, засунув руки в карманы брюк.

— Ты помнишь, Дайнюс, как первый раз на комбайн сел?

— Это было сто лет назад…

— Четыре года назад, совсем недавно. Объехал поле словно с бороной, с комбайна спрыгнул, ноги трясутся, мокрый, будто из озера вытащили. Помнишь, что ты сказал? Я-то как сейчас помню.

— Председатель, не стоит…

— Ладно, не стоит так не стоит, — соглашается Тракимас и вдруг тычет пальцем прямо в Дайнюса. — А знаешь, кто ты теперь? Нет? И не догадываешься? Лучший комбайнер в районе!

Дайнюс стягивает с головы порыжевший берет, проводит им по замурзанному лицу, по глазам. Потом смеется:

— Трижды ура!

— Тебе все равно?

— Абсолютно.

— Дайнюс!

— А я не верю, председатель.

Тракимас знает — Дайнюс не из тех, которые перескочат канаву и ждут, чтоб их за это на пьедестал водрузили.

— Дело верное, Дайнюс. Звонили. Сегодня вечером в Доме культуры… Не опаздывай, Дайнюс.

Дайнюс снова вытирает беретом лицо. Берет мокрый, хоть выжми.

— Не могу, — трясет он головой.

— После работы…

— Все равно не смогу… сегодня вечером.

Тракимас пожимает плечами, оглядывается. Вот и пойми этого чудака! Слава, купленная трудом, ему ни к чему. Чудеса! Объяснить ему? О, это капитал! Каждый такой человек — капитал. И каждое сухое зерно в закромах — капитал. И этим крепок Тракимас. В этом его сила! Пускай Смалюконис говорит что хочет.

— Дайнюс, надо!

Шуршит зерно, пересыпаясь желтой струей в кузов грузовика, шофер стоит на подножке, сосет сигарету и лукаво посмеивается.

Дайнюс молчит, смотрит в сторону, а по лицу блуждает неясная улыбка.

— Значит, по рукам!

«Газик» удаляется по жнивью, а Дайнюс, покачав головой, говорит себе:

— Нет, не смогу.

Его глаза вдруг натыкаются на взгляд шофера: нехороший взгляд — холодок по спине пробегает.

— Не такой я дурак, чтоб не понять, — ухмыляется шофер. Прилипший к губе окурок елозит; кажется, пиявка впилась.

Дайнюс, не отвечая, не спускает с него глаз. Но глаза его смотрят с добротой. Такой уж день сегодня, что голова хмельная с самого утра, и этот хмель несет тебя как на крыльях. И ночь была такая… впервые в жизни он валялся в кровати, обняв подушку, не смыкая глаз, — боялся закрыть их, чтоб счастье не нарушили дурные сны.

— Опять приклеился к Крейвенасовой Шаруне? Старик Марчюконис со смеху в кино подох.

Лицо Дайнюса расплывается в улыбке.

Шаруне… Словно шелест ржаных колосьев.

Шаруне… Словно льющееся струей зерно.

Шаруне… Словно начатая борозда пашни.

Шаруне! — закричу на все необъятное поле.

Шаруне!..

— Очень ты ей нужен.

Говори… Пускай все говорят. А я знаю то, чего не знает никто. Только мы с Шаруне. «Мы долго и мучительно искали друг друга», — сказал я ей. Она ответила тихонько, но я расслышал: «И нашли».

— Наверно, свидание назначил, раз в Дом культуры не можешь?

Ядовитая ухмылочка. Почему люди стараются поддеть друг друга, почему хотят отравить чужое счастье? Говори… Говори… «Я буду ждать тебя здесь, на этом же месте, Шаруне». — «Жди, Дайнюс, приду». — «Пока, до вечера, Шаруне». — «Пока, Дайнюс…» Пока…

— Чего молчишь? — глаза буравят Дайнюса. — Ладно, сейчас ты у меня рот разинешь: Шаруне уехала, не жди!

Добрая улыбка на лице Дайнюса тускнеет и снова расцветает.

— Выдумаешь! — бросает Дайнюс.

— Я тебе на полном серьезе говорю: уехала. Своими глазами видел, как в автобус втиснулась.

Дайнюс сидит, налегая грудью на штурвал; весть пока где-то в пути, не дошла до сознания; но вдруг, словно подброшенный невидимой рукой, он скатывается наземь, подбегает к водителю и чуть ли не хватает этого увальня за горло.

— Что ты сказал? — сипит Дайнюс.

— Очнись!

— Она не могла, не могла!..

Глупость какая-то! Над тобой смеются, а ты поверишь, дурак? Поверишь этому перекати-полю, которому что муху задавить, что человека оскорбить — все едино.

— Сможешь вечером петь: отец колхозник, дочка артистка…

Загоготав, шофер вразвалочку уходит за машину. Да еще добавляет оттуда:

— Мне-то что?

Нет, ты не можешь поверить, ведь Шаруне… Шаруне… Нет! Ладно, раз он может так издеваться, пускай и отвечает!..

Дайнюс вскакивает в кабину грузовика, мотор взревывает, и машина, дернувшись, несется прямо по жнивью.

— Стой! — догоняют его слова. — Слышь — стой!.. Сто-о-ой!

Лишь на повороте Дайнюс косится назад и видит, что шофер отчаянно машет руками посреди поля.

Грохочет грузовик, подскакивает на колдобинах.

— Смерти ищет парень! — Бабенки, шедшие по дороге, проворно скачут через канавы.

— Вконец ошалел! Куда его черт несет! — удивляются мужики у склада, выбегают на дорогу, но успевают увидеть только облако пыли.

Разлетаются, хлопая крыльями куры, кудахчут вовсю, возмущаются, что их подняли из теплых лунок в пыли.

Дайнюс смотрит на дорогу. Только на дорогу, больше не видит ничего. То и дело трясет головой: «Нет! Нет!»

Пронзительно взвизгивают тормоза, и машина сворачивает на проселок, ведущий к хутору Крейвенаса. Внизу сверкает озеро, за ним темнеют зубчатые башни леса… А это что? Дайнюс больше не смотрит на узкий проселок, колеса разрезают жнивье; он не может оторвать глаз от леса.

— Горит! — кричит он отчаянным голосом; его словно прошили пулей навылет — такая острая боль в груди.

Тормозит перед избой, открывает дверцу кабины.

— Есть кто живой?

Крик будит хутор из полуденной дремы.

В дверях появляется Крейвенене; в руках у нее подушка в свежей наволочке.