— Лес горит!
Женщина бросает взгляд на лес, и подушка белой гусыней выскальзывает из рук.
— Господи, отец!.. Отец в лесу! Господи!..
Грузовик разворачивается в просторном дворе и с грохотом несется к деревне.
— Гори-им!
Может, и слишком сильно пылал костер под дубом, Марчюс не припомнит. Он ведь не поднял головы, не посмотрел в ту сторону. Даже странно. Как он мог не посмотреть?.. Подгреб бы к ним, накричал. Но он все двигал и двигал веслами; даже не Марчюс — ч т о - т о двигало веслами, и он сидел, глядя на удаляющийся дом, и на сердце, как когда-то, лежал тяжелый камень; и не скатишь ведь его, не утопишь в озере… Ничего не видел вокруг Марчюс, а слышал только шепот: «Пройди этой дорогой еще раз и вспомни все, что было, ведь ты можешь вспомнить об этом без стыда…» Таинственный шепот разворошил пепел давних лет; пепел развеяло ветром, но он не остыл; тепло очага влекло Марчюса к себе.
Нос лодки чиркнул по отмели, Марчюс сошел на берег и огляделся в поисках тропы, ведущей через лес. Поднял голову и замер, словно в столбняке, залепетал:
— Человек ты мой!
На том месте, где рос вековой дуб, вихрился черный дым, заволакивая ельник, мечась между верхушками деревьев.
«Иди… Пройди этой дорогой», — сказало ч т о - т о, и Марчюс вздрогнул, развел руками.
— Сгинь! — зло прошипел он невидимому искусителю и с юношеским проворством кинулся сквозь густой ельник.
Если бы посмотрел… Может, еще от дома было видно! Ах, человек ты мой…
Выломав осину, Крейвенас огромным веником сбивает пламя, ползущее по мху и нижним сухим веткам елок. Убивает золотистые змейки, которые пожирают все живое, смертельно жалят. Но змейки проползают мимо, забегают то слева, то справа. Марчюс пятится, все хлещет своим веником, и кажется, так мало надо, чтобы одолеть пламя, — огонь еще стелется по земле, не касаясь ветвей и верхушек высоких деревьев — пока только жаркий дым бурлит, вихрится и ползет сквозь чащобу. И тут раздается оглушительный треск — пламя взбегает по сучьям сухостоя, огненным флагом взмывая над лесом, потом никнет, перебросившись на соседнюю сосну. Руки Марчюса бессильно повисают; надо бежать, скорей бежать отсюда!.. Но, увидав под ногами тлеющий мох, падает на колени, срывает с головы фуражку и тушит ею огонь, хлопает по нему ладонями. Столько лет прожил у леса и ни разу не видел горящих деревьев. И одна война прошла и другая, где-то вдали дымили лесные пожары, но этот рукав леса, вклинившийся в озеро, зеленел и зимой и летом — в дождь и оттепель непроходимый, не тронутый лесорубами, густой, в высоких кустах орешника и крушины. Не зря душа Марчюса была не на месте, не зря он тревожился: в такую сушь не дай боже кто бросит спичку… Целую неделю под боком у него горел огонь, веселились парни днем и ночью. И девки визжали… А ты каждый день плыл мимо, смотрел на костер и вздыхал — мол, никому и дела нет, никто не позаботится… Была бы, мол, табличка с казенной надписью… Ах, Марчюс, Марчюс… Человек ты мой…
Рев огня поднимает на ноги Крейвенаса — умаявшегося, едва не задохнувшегося в горьком дыму. Продирается сквозь чащу, острые сучья царапают лицо; на спине порвалась рубашка… Марчюс бежит, пока не ударяется о толстый ствол ели так больно, что в голове поднимается звон, и стоит минутку, привалившись к дереву. Поднимает изъеденные дымом глаза, прикрывает закоптелой рукой рот, открывшийся для крика. Но жар зажимает голос, и только глаза все не могут оторваться от охваченного пламенем дуба. Сквозь слезы Марчюс видит великана, этого Лесоруба, высоко поднявшего сверкающий топор, чтоб одним махом срубить девять лесов. Топор ударился о высокое небо, полетели рои искр, обжигая лицо и руки Крейвенаса. Но почему не грянет гром, почему не хлынет ливень? Почему так тяжело дышит дуб, дрожит широкими листьями, почему потрескивают, сгорая, ели вокруг? «Смилуйся над нами!..» Откуда же доносится эхо песни повстанцев? «Смилуйся над нами!..» Откуда же долетает эта песня — словно дыхание огня?
Марчюс зажимает руками уши, закрывает лицо. Отрывается от ели, бросается в сторону, спотыкается, встает и бежит снова, но огонь отбрасывает его назад. Кидается в другую сторону, через прогалину. Задыхается; жаркий дым набился в рот, словно кипящая смола; он падает, пытается руками ухватиться за что-то, но вокруг — пустота. Тлеющий папоротник обжигает пальцы, будит его из забытья, и Марчюс слышит, как приближается гомон, крики, гул машин. От озера… от дороги… близятся голоса, доносясь сквозь громкий треск пламени…
Вставай, Марчюс! Вставай! Ты должен идти… идти…
— О-о-о! — задыхаясь, кричит Марчюс.
— Гори-и-им!
Словно пламя, реет слово над деревней, кружится черным смерчем, и люди бросают работу, их лица искажает ужас.
— Гори-и-им!
Это слово настигает Тракимаса на дороге, где он толкует с заведующим скотофермой, он вскакивает в «газик» и мчится сломя голову. Вбегает в контору, хватает телефонную трубку.
— Алло! Алло! Пожарная? Нет? Шут знает, с кем соединили! Эта автоматика!..
Набирает снова; повернувшись к окну, смотрит за озеро. Над верхушками елей поднимается сизый дым, не спеша расползается… Еще только начало… конечно… Надо поскорей!..
— Занято?! Всегда, когда надо…
Набирает номер «Единства».
— Шлите людей! Лес…
Снова нажимает пожарную.
— Из Букны… Алло!
Глаза смотрят на опушку. Каждая секунда длится без конца; кажется, остановилось время. Однако!.. Тракимас вздрагивает, втягивает голову. Если по всему берегу сгорит лес… (Он садится на край стола.) Смалюконис не будет морочить голову со своей баней… «Идеальное местечко, вылитый Балатон…»
Сжав кулак, бьет костяшками пальцев себя по лбу. Опомнись! Не смей путать эти вещи!
— Лесничество? Алло, лесничество? — снова гремит Тракимас. — Уже знаете? Выехали?
Выбегает на улицу, садится в «газик» и мчится, догоняя Дайнюса. Да где уж его догонишь! Полный кузов мужиков, вповалку лежащих на зерне, они подскакивают на ухабах и кричат наперебой:
— Сбесился! Раскидает нас!
— Не гони! — барабанят по кабине. — Убьешь, с женой не попрощался!
— Жми, Дайнюс, не слушай его!
Дайнюс жмет да жмет.
Услышав грохот машины и крик мужиков, из фермы выходит Юргис Сенавайтис. Опершись на вилы, сплевывает. Куда же их несет нелегкая? Но бросил взгляд направо, заморгал мутными глазами — и живо метнулся в телятник.
— За оружие! — командует вовсю глотку. — Забрались в тенек и ничего не видите.
Возчик кормов Марчюконис складывает карты, взглядом приговоренного к смерти смотрит на женщин, которым только что показывал «фокус-марокус» — сын приехал из города и научил.
— Иль война началась, ягодка? — Старик едва ворочает языком.
— Лес горит! Народное добро!
— А я-то подумал…
— Шевелись, старик! И вы, бабы, вперед!
— Сдурел ты, Юргис! Чего размахался? — галдят женщины, чуть не набрасываясь с кулаками на Сенавайтиса.
Марчюконис вздыхает, усмехается в усы:
— Ну и напугал же, ягодка!
Сенавайтис поднимает навозные вилы, нацелившись в Марчюкониса, словно в ржаной сноп.
— Вперед! Живо вези!
— А кто велел? Никто не велел.
— Я велю. Приказываю!
С Сенавайтисом шутки плохи. Марчюконис встает, сует колоду в карман, несколько карт падают на пол, но он не поднимает их, даже не замечает.
— Ну вот еще… Юргис, ягодка… — закатывает глаза Марчюконис.
— Вперед! И вы, бабы!
Выгоняет Сенавайтис всех, кого только застал на ферме, усаживает в телегу, оглядывается.
— Подождать!
С красного пожарного стенда срывает две лопаты, ведро, огнетушитель, бросает в телегу и сам забирается.
— Вперед! — отдает команду, не выпуская вил из рук. — Гони, старик. Гони! Или дай мне!
Тарахтит по дороге телега, несутся вскачь лошади, Сенавайтис охаживает их черенком вил.
Вся Букна на ногах — бежит на помощь лесу. Ведь лес сызмальства видел каждый. Еще не присосавшись к материнской груди, ты уже вдыхал сосновую и еловую живицу. Мать вынесла тебя впервые на двор, посадив на руку, и прежде всего показала: «Лес! Там — лес». Она стояла на земле, которую топтала каждый день, и не знала, что надо бы сказать: «Это — земля». Подрастет, думала, сделает шажок, упадет, ударится о землю и сам узнает — это земля. А там, вдалеке, — лес. «Лес, дитя мое, большущий лес, и в нем живет леший. Если не будешь слушаться, отдам тебя ему, пускай забирает. Будешь слушаться? Ты хороший мальчик? Будешь меня любить, когда вырастешь?» Ребенок боялся леса, но, едва научившись ходить, бежал к озеру, смотрел на тот берег и просил: «Я хочу в лес». Росли дети, дряхлели старики, а лес зеленел на том берегу, и никому не приходило в голову — вдруг там окажется чистое поле. Хотя кто знает… Нынешняя молодежь… Рождается она в городах, веяние леса доходит до них лишь потом, уже после провонявших лекарствами больниц, после бензинного смрада и гула машин… Может… им все равно — будь там даже чистое черное поле…
