За завтраком Софья Александровна вспоминала, как началась для нее война 1914 года.
— Днем ходили в Пимен бор за грибами. Застала гроза. Пришли как мыши мокрые. А гроза хоть и отдалилась, но всё погромыхивала, всё поблескивала. И душно очень было. И вдруг прибегает Павел Карлович и говорит, что война объявлена. С Вильгельмом. А Митя, как услышал про войну, стал прыгать и кричать: «Правда, что война? Вот хорошо-то как! И я на войну пойду, буду их на капусту рубить… У меня же сабля!» Ему семи еще не было! А ведь теперь никакого объявления не было… Напали на нас, и всё тут. И опять немцы!
— …без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие… — Голос Молотова звучал обличающе-сурово, как глас прокурора, требующего строжайшего наказания для преступников. Но речь его не была замкнута в стенах зала суда. Она звучала на весь мир и обращена была к человечеству — преступник угрожал всему миру.
Позвонили от Залесских, родителей Таси.
— Слушали Молотова? — взволнованно говорила Александра Ивановна. — Может, выберешься к нам, Тасенька, а обед, в конце концов, не обязательно устраивать.
Но Софья Александровна запротестовала:
— Что ж мы теперь из-за немцев и обедать не будем? Наделаю котлет побольше, и ладно. Не пропадать же мясу. А вы, Тася, конечно, идите. Я уж как-нибудь досмотрю внученьку.
На набережной Мойки очень много народу. И вовсе незнакомые люди запросто говорят между собой. И суровость лиц делает их похожими друг на друга.
Переходя мостик, Тася приостановилась на секунду. Посмотрела на реку. Коричневая с зеленым отливом вода ее неторопливо вползала в Неву. Вспомнилось почему-то, как два года назад по Чарджоу пронесся зловещий слух: по Пянджу плывет холера. Предполагали, что холера проникнет в Среднюю Азию из Индии, по извилистому руслу Пянджа, который в симбиозе с Вахшем давал начало Амударье. И хотя это были только слухи, однажды ночью в двери всех домов и кибиток Чарджоу стали сильно, настойчиво стучать. Парни и девушки — вся мобилизованная комсомольская организация города, — прерывая крепкий предутренний сон, давали каждому — прямо в рот из своих рук — какие-то таблетки.
— Если по Пянджу придет холера, — говорили они, — мы ее остановим!
Теперь по Мойке плывет война. Пока такая же невидимая, как бациллы холеры. Ах, если бы существовали таблетки против войны! Раздать их однажды на рассвете всем живущим на Земле…
По Машкову переулку, как бы вонзающемуся в надневские просторы, Тася вышла на набережную и неторопливо зашагала к Кировскому мосту. Величаво и, казалось, несокрушимо поднимались над Невой дворцы и особняки. Золотились гребешки литых иссиня-серых волн могучей реки. И золотом сверкал шпиль Петропавловского собора, а сама крепость, приземистая, с невысокими бастионами, немного походила на изящный муляж. Кто же мог предположить тогда, в первый день войны, что вот такие же древние крепости, как Петропавловская, Брестская и Шлиссельбургская, станут на пути рвущихся вперед бронетанковых дивизий противника, приостановят, собьют темп их стремительного наступления.
Старые камни против пикирующих бомбардировщиков и стальных громад танков! Конечно, дело не в прочности каменной кладки, а в отваге и умении их защитников! Но всё это в будущем. А пока Петропавловка воспринималась как привычная деталь прекрасного урбанистического пейзажа.
Перейдя мост и очутившись на Кировском, Тася вновь обрела душевное равновесие. Молодая женщина с совершенно здоровой психикой, не терпящая истериков и истеричек, воспитанная в убеждении, что нет и не может быть в мире сил; способных победить Красную Армию, она вспоминала слова из речи Молотова о крахе Наполеона, об отечественной войне, которую поведет русский народ против Гитлера.
В полуподвальной квартире Залесских, в доме, что на углу улицы Мира и Кировского, стрелка барометра нравственной атмосферы стояла на «ясно».
— Слышала выступление Молотова? — сразу же осведомился Алексей Алексеевич. — Мужественная, достойная речь! Ясно, что мы были готовы к этому бандитскому нападению.
Смуглый, как бедуин, худой и юношески стройный, известный яхтсмен, отец Таси работал инженером на судостроительном заводе. Он не изменил своей привычке и ради воскресенья надел белый полотняный костюм, в котором выглядел удивительно элегантно. Покуривая тоненькие папиросы «Норд», он тут же устремился в исторический экскурс и, как дважды два, доказал, что Россия, с ее природными богатствами, неисчерпаемым экономическим потенциалом, людскими резервами, а паче всего высочайшим патриотизмом всего народа, неизбежно станет гигантской могилой для напавших на нее вояк. И конечно же, процитировал знаменитое изречение Бисмарка о России.
Его негромкий, глуховатый голос успокаивал как бром.
— Прервись, пожалуйста, Алеша, — попросила Александра Ивановна. — Надо же обговорить с Тасютой все ее дела…
— Что ты говоришь, Шуринька? — приставляя ладонь к уху, спросил Залесский.
— Да ну тебя, право. — Александра Ивановна отмахнулась от мужа маленькой полной рукой. — Как же с твоим отъездом, Тасютка?
— Жду, мамочка, Митиной телеграммы. Надеюсь, что он уже в пути.
— А не имеет ли смысла переиграть, если, конечно, не поздно, и отправиться тебе с Таней на насиженное место, в Чарджоу? Вот уж куда война не доберется.
Залесский услышал.
— Какие глупости! И как тебе, Шуринька, не стыдно! Бежать в Среднюю Азию. И откуда? Из самого сердца России…
— По-моему, папа прав. Чарджоу — это такая даль! И потом, у Мити там почва из-под ног выбита. Он же сам уволился. Трудно будет устроиться вновь. А Рязань — лучший выход из положения для нас всех. В общем, подождем телеграммы от Мити и тогда будем решать.
В комнату вошел Тасин брат, Митя-младший.
— Ну, как самочувствие, си́стер? — спросил он, целуя Тасю в щеку. — Мы с Лилей по Кировскому прошлись. Ленинградцы — спокойный народ. Молодцы!
— А очереди есть? — спросила Александра Ивановна.
— Какие там очереди! Одна толстая тетка начала грузить в авоськи сахар и сухари. Так ее затюкали… Пусть ей будет хуже, как говорят у нас в Одессе, — придется всю войну сухари грызть.
Залесский-младший, тоже яхтсмен и пловец, от отца унаследовал бронзовость кожи, лукавый взгляд темных, как маслины, глаз и чуть глуховатый голос. От матери — невысокий рост и некоторую склонность к полноте. Всегда жизнерадостный, деятельный, набитый забавными одесскими остротами, он и сегодня не склонен был предаваться рефлексии.
— Жаль, что тезки моего нет. А то собрались бы все до купы — на миру и война красна! Мамочка, может, ты чем-нибудь меня покормишь? Но только не сухарями… Ладно?
Наступило время обеда.
— Может быть, не стоит сегодня? — спросила Александра Ивановна.
— Но почему же? Софья Александровна ждет. Обещала котлетами покормить.
— Да чтобы я из-за немцев отказался купать внучку! — возмутился Алексей Алексеевич. — Нет уж, извините, пожалуйста, господин Гитлер, не получится это у вас!
Старшие Залесские вместе с Тасей пошли на Мойку, а Митя остался, понадеявшись на воскресный обед, обещанный Лилей.
У Муромцевых отдали должное и грибному супу, и котлетам с луковым соусом, и киселю. Неторопливо пили крепчайший чай, до которого Алексей Алексеевич был великий охотник. А потом подошло время купать Танюшку, и посреди комнаты раскрыт был резиновый таз, обе бабушки и дед подсучили рукава и втроем весьма энергично набросились на голенькую темноволосую девчушку. Она снисходительно гукала всем троим, но каждый был в душе убежден, что гуканье и улыбочки порозовевшей от горячей воды внучки предназначены именно ему, и только ему. А Тасю от этого дела оттерли.
Во время священнодействия зазвонил телефон. У Таси — свободные руки. Она и сняла трубку. Говорила Ляля.
— Ты придешь сегодня? Юра уже звонил, он обязательно будет. Надо обо всем потолковать. — У Ляли — впрочем, так Ольгу Берггольц называют только самые близкие — милая манера округло произносить букву «л» и чуть-чуть шепелявить. И как всегда, в голосе что-то озорное, мальчишеское.
