— Ну, «Парень из нашего города» — не оперетта. Там самая непосредственная связь с тем, что происходит теперь. Только вот Симонову это может не понравиться.

— Ничего, сделает скидку на войну, а мы попросим простить нашу с вами самодеятельность. — И без перехода: — А вам не подбросить немного деньжат, Дмитрий Иванович? У меня как раз есть свободные.

— И еще раз спасибо. Но пока всё в порядке. Обойдусь, — бодро ответствовал Дмитрий.

А уж если говорить по правде, то «обходиться» с каждым днем становилось все труднее. Ни он, ни Кэмрад не умели цедить по копеечке. А жизнь уже значительно вздорожала, главным образом потому, что исчезли из магазинов привычные дешевые продукты и приходилось либо покупать копченые колбасы и дорогие консервы, либо обедать в ресторане при гостинице. А они, увы, всё еще были безработными, и, что самое скверное, ничего еще им не маячило впереди. Кроме того, со дня на день могли приехать Тася и мама, с деньгами и у них негусто, а нужно снять квартиру, устроиться.

И Дмитрий, стиснув зубы, навалился на интермедию. Просидев всю ночь, благо в общежитии нашлась настольная лампа, и проклиная легкомысленность опереточного жанра, обернувшуюся против него упорной неподатливостью, Дмитрий что-то накарябал и без всякого воодушевления прочел Кэмраду.

Беспристрастный арбитр снял очки, старательно протер их и надел, придавая взгляду пронзительность и строгость.

— Могло и хуже получиться, — изрек он. — Так что, полагаю, сойдет.

Зоя — приветливая секретарша отдела по делам искусств — охотно согласилась перепечатать ночное творение Муромцева. И когда на другой день он явился за рукописью, обнадежила: и интересно, и трогательно!

Муромцев сел за свободный стол, чтобы проверить напечатанное. Дверь в кабинет начальника была приоткрыта. Чей-то глуховатый баритон обстоятельно рассказывал:

— …прожгло руку, но я сразу-то внимания не обратил. Оглядываюсь, дом факелом пылает. Меня как по голове хватило — а где же билет-то мой партийный? Сую руку в карман — здесь он! А рука вся в крови. Видите, партбилет тоже окровянило. И тут слабость такая напала, едва ноги держат. Кое-как перехватил руку носовым платком, секунды считаю, потому как немецкие танки уже в город врываются. Земля под их тяжестью стонет. Я и побежал к лесу… В общем, фактор внезапности… ничего не попишешь…

«Фактор внезапности… — мысленно повторил Муромцев. — Это точно… Кто это говорил недавно о факторе внезапности? Голос знакомый. Попутчик мой! Бедолага из Гродно…»

Так оно и было. Через несколько минут вышли из кабинета начальник и человек с забинтованной рукой. Дырка на его левом рукаве уже аккуратно зашита.

— Зоя, отдайте в приказ: Сологуб Константин Акимович назначается с сего числа директором хозрасчетного ансамбля цыган. Уловили? Вот и потрудимся вместе, Константин Акимович, как говорится, на страх врагам. Таким кадром, как вы, гордиться надо.

На Муромцева начальник не обратил никакого внимания. Как на стул. А вот вновь назначенный директор цыганского ансамбля явно обрадовался.

— Вот так встреча! Я ваши колбасу да огурец до смерти не забуду. — И обращаясь к начальнику отдела: — Вместе сюда добирались. Так он нам, беглецам несчастным, все свои продуктовые запасы выложил. Мы, конечно, набросились…

Начальник издал какой-то хрип, словно подавился костью, и, не подарив Муромцева даже взглядом, удалился в свой кабинет. А Сологуб подсел к Дмитрию и стал расспрашивать, как тот устроился, нашел ли уже себе комнату, где работает. Небольшие карие глаза его смотрели на Муромцева дружелюбно и ласково.

Дмитрий, находя, что отдел по делам искусств не самое лучшее место для душевных излияний, коротко сказал, что живет в общежитии гостиницы и вот — сделал маленькую работу для Куйбышевского театра оперетты.

— Так вы, значит, писатель! — удивился и обрадовался Сологуб. — Поставьте и меня, Дмитрий Иванович, в очередь за вашим пером. Войду только в курс и сразу же к вам с заказиком для моих цыганят.

— Ладно. Вам вне очереди, — засмеялся Муромцев, представив жанровое многообразие своих будущих литературных творений. — Рад за вас. Только вот цыгане… Особая всё же специфика.

— Специфика у меня здесь, — хлопнув себя по нагрудному карману, сказал Сологуб. — Я ведь в Гродно начальствовал над красноармейским клубом. С кем только не приходилось иметь дело — и с первоклассными столичными вокалистами, и с циркачами, всякими там иллюзионистами, ну, а с цыганами и тем паче. Они на переезд легки!

Когда же Сологуб отправился на розыски «своего табора», Дмитрий не без зависти подумал: вот и устроился человек. И как просто: пришел, предъявил партбилет, пропитанный собственной кровью, и всё. Не убеждал, не доказывал… Но тотчас же ему стало стыдно своих мыслей. Ведь из настоящего ада вырвался этот Сологуб. Смерть промахнулась всего лишь на несколько сантиметров — по руке ударила. Да и человек он, видно, стоящий. Сравнение, естественно, не в мою пользу.

Вечером он прочел свою интермедию худруку, директору и главному дирижеру оперетты. Им понравилось. Сказали, что уже с завтрашнего дня начнут репетировать. И тут же заплатили деньги. Много больше, нежели рассчитывал Дмитрий. Очень кстати!

Катились жаркие июльские дни. Кэмрад с утра уходил в библиотеку. Говорил, что обнаружил там что-то интересное, связанное с его исследованием творчества Маяковского. «Видно, горбатого могила исправит», — думал Дмитрий. Одержимость Кэмрада была ему по душе. А им всё сильнее овладевала идея написать большую пьесу о войне. Да, она будет называться «Контрудар». Но этот контрудар нанесет фашизму не только наша армия, но и сами немцы. Миллионы честных немцев, вырвавшихся из дикого кошмара, остановившихся на самом краю бездонной пропасти. Уже не батальон имени Тельмана, сражавшийся против фашизма на земле Андалузии и Севильи, а полки, корпуса, целые армии тельмановцев на своей земле — в Пруссии и Саксонии, Баварии и Тюрингии.

Дмитрий часами просиживал на одинокой скамье в парке. На залитой солнцем аллее неподвижно лежали светлые тени толстых стволов и чуть заметно трепетали узорчатые листья. Парк в эти дни был совсем безлюден. Только дети пробегали иной раз по его аллеям, но и они были непривычно молчаливы. Из кусков света и тени возникало лицо человека. Поначалу расплывчатое, меняющееся, как движение теней. Потом отчетливое, повторяющееся в каждом новом видении. Лицо немецкого солдата. И оно было удивительно похоже на лицо Эриха Вайнерта.

…Буш спел песню о красном Веддинге. И в музыке, и в словах, и в голосе певца настойчиво звучал ритм наступления. Колонны, сплоченные, грозные, неудержимые, наступали, наступали… Ротен Веддинг марширт!

Песня оборвалась. Буш обтер лицо платком и потянулся за стаканом с теплым чаем. И тут я увидел бледное лицо Вайнерта и капли пота на его широком лбу. И стиснутые кулаки. Будто не Буш, а он сам пропел нам эту песню о наступлении. Да он и сам пел ее мысленно — в ней звучали его слова, его надежда, его убежденность. И он сказал мне:

— Ренн писал, что тельмановцы поют эту песню, когда идут в атаку на франкистов. Я счастлив, Дмитрий. Она помогает побеждать. — Задумался, а потом сказал еще: — Там, в Испании, ее поют сотни. Но если нацисты посмеют… Тогда ее будут петь миллионы.

И Эрих показался мне великаном. Он стоял, и голова его в ореоле светлых волнистых волос почти достигала потолка. Плечи расправились, сейчас он не смог бы пройти в двери, а грудь вздымалась, как если бы в ней были упрятаны кузнечные мехи. Голос гремел! Поэзия рабочего класса. Ротен Веддинг марширт!

И вот теперь Дмитрий видел широкое бледное лицо, обрамленное легкими волнистыми волосами. Они золотились на солнце. Лицо героя его будущей пьесы. Лицо поэта Эриха Вайнерта.

А жаркие июльские дни катились один за другим, и каждый день выплескивал за собой в город чужих для него, растерянных, обездоленных войной людей. Женщины и дети. Старики и старухи. И город начинал задыхаться.