И вот пролетарский Берлин готовится продемонстрировать свою солидарность, свою волю защитить Советский Союз, прикрыть его миллионами натруженных ладоней и сказать грозное «нет» всем поджигателям и организаторам новой мировой войны.

Отец Руди заметно повеселел, стал разговорчивее и с добродушной усмешкой выслушивал полемические выпады своего сына.

Как-то за утренним кофе он закурил свою фарфоровую трубку и на несколько секунд скрылся за клубами густого синего дыма. Затем, призывая к вниманию, осторожно постучал трубкой по столу и чуть заметно подмигнул мне и Руди:

— Ну-с, непримиримые молодые люди, что же вы скажете теперь, когда под красными первомайскими знаменами выступит этак миллионов двенадцать людей труда?! Ведь для того, чтобы маршировать в одной шеренге, не понадобится предъявлять партийного билета. И старому социал-демократу Фрицу Шталю никто не запретит встретить Первое мая, обняв за плечи своего сына-коммуниста. Не так ли, Даниэль?

Не дав мне ответить, Руди хмуро сказал:

— Всё это хорошо, даже слишком хорошо, папа, но где гарантия, что в старого социал-демократа не начнут палить из пистолетов шупо?..

— И Зеверинг и Цергибель — социал-демократы. Не забывай этого, Руди!

— Вот именно! Носке, как ты помнишь, тоже принадлежал к вашей партии.

— Кофе совсем остыл. Неужели нельзя даже позавтракать спокойно, — сказала фрау Шталь.

— Острая подливка! Она возбуждает аппетит. Передай мне, пожалуйста, тарелку с колбасой… Благодарю, дорогая. Но времена Носке, мой сын, прошли безвозвратно. Карл Зеверинг наденет красную повязку и встанет в первую шеренгу демонстрантов.

Пока отец и сын Штали сводили свои старые счеты, я смотрел в окно. В доме напротив, на балкончиках, увитых зеленеющим плющом, хлопотали хозяйки. В клеенчатых передниках, засучив рукава кофточек и капотов, они колдовали над длинными ящичками с землей.

Пройдет немного времени, и каждый балкончик вспыхнет пестрым созвездием цветов: брызнет апельсиновый сок настурций, заголубеют озера незабудок, поползет по нитяным струнам воздушный акробат — вьюнок… Вот и певчие дрозды громко, на всю улицу, обсуждают проект строительства уютной квартирки…

— А когда прилетают аисты? — спросил я.

Ани подошла к окну, распахнула его во всю ширь и стояла, закинув руки за голову и подставляя лицо под теплые солнечные лучи. Она была насквозь розовая: обнаженные до плеч руки, шея, тонкая кофточка, облегавшая маленькие крепкие груди. Ее ласкало солнце, и она вся отдалась его теплым золотым прикосновениям.

— Пойдем в парк, Даниэль. Там так хорошо! — сказала она низким незнакомым голосом.

И хотя я отлично понимал, что обращается она не ко мне, а через меня к какому-то неведомому мне парню, я насилу удержался, чтобы не вскочить из-за стола и не крикнуть: «А что в самом деле! Пойдем!»

— Я охотно… Но, ты сама понимаешь, сейчас я должен бежать в Киндербюро.

— После первомайской демонстрации мы устроим маленький пикник, — пообещал Шталь-старший. — Иоганна испечет наше любимое печенье с кардамоном, и мы прихватим нисколько бутылочек черного пива.

Глаза Ани потухли, стали обыкновенными, привычными.

— Конечно, каждый пойдет по своим делам… Ведь и у меня нет времени разгуливать по парку.

Руди подтянул кольцо, перехватывающее концы красного платка, поближе к горлу и нетерпеливо бросил:

— Собирайся, Даниэль. Бруно, наверное, давно уже ждет нас.

В Доме Карла Либкнехта я что-то не обнаружил такого же благодушия, как в семействе Шталей. Напротив, и Бленкле и Грета были сильно встревожены слухами о какой-то каверзе, подготовляемой правительством Мюллера.

Коммунисты — депутаты рейхстага и Прусского ландтага — утверждали, что их коллеги — социал-демократы — что-то знают и это «что-то» имеет прямое отношение к предстоящей демонстрации. И уж во всяком случае нельзя было бы не обратить внимания на информацию нашего парня, работающего в Берлинском полицейпрезидиуме. По его словам, высшие полицейские чины обсуждали какой-то совершенно секретный приказ Цергибеля, после чего вся берлинская полиция приведена в состояние готовности номер один.

Мы сидели в кабинете Бленкле и пытались разгадать поступившую информацию. Что задумал Цергибель? Защитить демонстрирующих членов его партии от провокационных выступлений «Штальгельма»? Но господин Цергибель очень мало походит на наседку, собственным телом прикрывшую цыпляток от коршуна. Тут что-то другое. Не допустить демонстрантов на центральные магистрали города — на Унтер ден Линден, на Люстгартен и Алекс?! Чтобы у буржуев не испортилось пищеварение от вида марширующих отрядов красных фронтовиков[38], от алого плеска знамен и транспарантов?.. Что ж, такая версия куда более правдоподобна! Но мы прорвемся, мы проложим путь через любые преграды, и центр Берлина, пусть пока только на несколько часов, но всё же будет наш.

В эти дни Дом Карла Либкнехта был набит рабочими в серой полувоенной форме. Но ведь у них нет оружия! Что можно сделать голыми кулаками против ножей и кастетов штальгельмовцев? Чем станут они защищать детей от тяжелых дубинок полицейских?

Я высказал свои сомнения Бленкле. Он вытаращил на меня глаза:

— Откуда у тебя такая кровожадность, Даниэль? Это очень опасно — снабжать холодным оружием красных фронтовиков и юнгштурмовцев. Горячие головы могут пустить в ход ножи и в любом случае виноватыми будем мы — коммунисты. Пусть уж «Штальгельм» и «Вервольф» бряцают своими кортиками! Не такое оружие решит вопрос «кто кого» на последних баррикадах. — И вдруг рассмеялся: — Прости, но я представил себе, как ты ожесточенно дуэлируешь на кинжалах с каким-нибудь штальгельмовцем.

— А ну тебя к черту, — притворно обиделся я.

Каких-нибудь двадцать минут назад, повстречавшись с Гретой Вильде, я неосмотрительно пообещал быть рядом с ней на демонстрации.

— Мы поручим двум, нет, четырем юнгштурмовцам охранять твою драгоценную особу, — насмешливо сказала она, но тут же тряхнула колокольцами черных волос и совсем серьезно добавила: — Ладно, пойдем вместе, если ты этого хочешь. И я присмотрю за тобой.

Мне пришлось проглотить эту пилюлю.

Бомба разорвалась на другой день. Имперский министр внутренних дел, старый член социал-демократической партии Карл Зеверинг подписал декрет о запрещении первомайской демонстрации трудящихся в Берлине. А выполнение декрета было возложено на полицей-президента Цергибеля.

— Быть этого не может! — выкрикнул Фриц Шталь и дрожащими от возмущения пальцами скомкал и швырнул на пол листы «Форвертса». — Какое-то чудовищное недоразумение! Ни один честный социал-демократ не позволит, чтобы у него отняли право, завоеванное в многолетней революционной борьбе. Я выйду на демонстрацию!

Ани сидела бледная, напряженная, решительная.

— Я пойду с тобой, папа, — сказала она.

Руди покачал головой:

— Теперь не может быть и речи, чтобы юные спартаковцы приняли участие в первомайском шествии. Начнется стрельба. Будут убитые, раненые. Это не для детей!

А я вспомнил синий тугой зад шупо, играющего в кегли. Завтра, быть может, он выстрелит в грудь того самого Вернера, которого победил в единоборстве больших деревянных шаров. Да, вот и надвигаются часы, когда рабочим придется отстаивать свои права с оружием в руках. И тут ножами и кастетами, конечно, не обойтись.

Центральный Комитет вынес решение: демонстрации состоятся. Зеверинг говорит «нет», а мы — «да, да, да!» Уступить сейчас коалиционному правительству Мюллера — значит потерпеть сокрушительное поражение. Мы сметем полицейские заслоны и прорвемся в центр. На наших транспарантах призывы, выношенные в наших сердцах. Мы не хотим новой войны! Мы не желаем, чтобы правительство тратило деньги на броненосцы, в то время как уже два миллиона пролетариев потеряли работу и обречены на голод и нищету. Мы не позволим империалистам обрушиться на Советский Союз — родину рабочих людей всего мира! Да здравствует Первое мая — международный день пролетарской солидарности! Рот Фронт! Рот Фронт! Рот Фронт!