На всякий случай я оглянулся, ведь, может, за одним из столиков сидят мои незаметные «ангелы-хранители», те самые парни в юнгштурмовках, которые предотвратили дурацкое побоище в «Уютном уголке». Нет, не видно! Один на один… Над пропастью, как Шерлок Холмс и профессор Мориарти…

Тем временем нацисту принесли коньяк, вино в серебряном ведерке и устрицы, а мне — шницель по-венски.

Отхлебнув глоточек коньяка из плоскодонной рюмки и пробормотав «неплохо», он прямо обратился ко мне:

— Ваше пиво, как и всякое подчеркнутое выражение добродетели, наводит на меня уныние. Не перейти ли вам, камрад, на коньяк?

— Вы принципиальный противник пива или только добродетели? — спросил я.

— Добродетель — старая шлюха, укравшая фату невесты. Что касается пива, то оно хорошо только в жаркую погоду. Вы не согласны?

— Нет, я люблю пиво, — возразил я.

— Ага, последователь традиционной немецкой кухни: свиная отбивная с пивом. Хотя, мне сдается, что вы иностранец?

— Да, бельгиец.

— О! И вы впервые в Берлине? Тогда разрешите осведомиться, как вам нравится столица хаоса и бессилия? Впрочем, может быть, вы предпочитаете говорить на родном языке? Я прилично знаю французский.

И он заговорил по-французски. Почти так же плохо, как портье моего отеля.

— Сегодня меня грызет тоска. Angoisse, кажется, я еще не забыл. Я ничего не сделал полезного. Понимаете — отсутствие направленного… Как это? Action… Простите, но у меня уже полон рот вашего «эр»…

— А вы говорите по-немецки. Мне необходима практика.

— Благодарю. — Он тронул мизинцем кончик младенчески розового языка, будто проверяя его целость. — Конечно, ваш немецкий нуждается в отшлифовке. Но позвольте предложить вам бокал этого винца…

Фашист угощает меня вином. Вот так ситуация!

— Прозит, камрад! — улыбается он, наливая бокалы. — Я еще не был в вашей стране, хотя отец много рассказывал об архитектурном великолепии Реймского собора.

— Который разрушила ваша артиллерия. Ваш отец участвовал в войне?

— Да, он черный гусар. Война есть война, камрад, и снаряды не меняют траектории, когда на их пути вырастают памятники зодчества. Вы, конечно, последователь доктрин господина Вандервельде?

— Отец говорил мне: сперва встань на ноги и только тогда выбирай привязанности. Меня не интересует политика, мсье.

— Я старше вас и почти уже не прислушиваюсь к советам моего старика. Он консервативен, как и все, родившиеся в прошлом, буколическом веке. Но как вы находите вино?

Вино было чуть горьковатое и страшно холодное.

— Отличное вино!

— Я рад, что оно вам понравилось. Прозит, камрад!

Мы подняли бокалы.

— Меня зовут Герхард.

— А меня Даниэль…

— Вас, Даниэль, никогда не мучит сознание, что вы родились слишком рано или слишком поздно?

— Я как-то не думал об этом.

Герхард ловко вскрыл устрицу и, брызнув на нее лимоном, жадно проглотил.

— Вы студент, Даниэль?

— Кончаю коммерческий факультет. Таково желание отца.

— Ваш отец?..

— У него небольшая фабрика кружев.

— И он, естественно, хочет передать бразды правления своему сыну?

Я молча пожал плечами. Что он прицепился ко мне, как репейник к собачьему хвосту?

— Вас раздражает моя болтливость? Я много выпил сегодня. И знаете, хочется поговорить по душам. Ведь сосед по купе — самый приемлемый объект для исповеди. А вы — мой случайный сосед по столику. Это одно и то же.

Он проглотил еще одну устрицу и, как бы набравшись сил, продолжал:

— Вот вам всё, по-видимому, ясно. Вы получите коммерческое образование, папа передаст вам предприятие, и вы всю жизнь будете распутывать ваши льежские кружева. И денег у вас будет предостаточно для маленьких прихотей и скромных удовольствий. А я… Родители наградили меня слабой грудью, Даниэль, и военная карьера мне улыбнулась. Я кончил Кёнигсбергский университет по математическому факультету со степенью магистра. Зачем? Почему? Уж не прикажете ли облачиться в голубой сюртук профессора гимназии и обучать великовозрастных балбесов интегрированию! От нечего делать я стал заниматься философией и обнаружил родство душ моей и Эдуарда Гартмана. Вы знакомы с его учением? Впрочем, вам, будущему фабриканту, больше к лицу модный ныне прагматизм. А Гартман — субъект мрачный, и юным здоровякам вряд ли придется по вкусу его категорическое требование отказаться от всякого счастья — земного и небесного!.. Вам не наскучила моя болтовня? Давайте разопьем еще бутылочку «Мозельвейна»… — И, не дожидаясь моего согласия, властным жестом подозвал официанта: — Еще одну. Но только не превращайте ее в лед… Лед! — Он неожиданно залился высоким смехом. — Лед! Он пришел мне на помощь. Вижу, вы недоумеваете, Даниэль… Или вам кажется, что я пьян? Уверяю вас, я достаточно крепко держусь в седле. Так о чем же это я?.. Да, весьма вероятно, что под влиянием Гартмана я в один прекрасный день взял бы старый отцовский парабеллум и пустил себе пулю в висок. Но тут, — он на мгновение задержал дыхание и сказал тихо, почти шепотом: — тут мне удалось познать великую взаимосвязь льда и огня, льда и огня!

«Всё же ты здо́рово накачался, голубчик, хоть и уверяешь, что крепко сидишь в седле, — подумал я. — Ладно, послушаем еще немного».

— Друзья познакомили меня с работами величайшего ученого нашего времени. Я с восторженным трепетом произношу его имя. Ганс Гербигер — гениальный познаватель Вселенной. Вы коммерсант, Даниэль, — на этот раз он уже не заглушал презрительной интонации, когда упоминал о якобы моем жизненном призвании, — и вряд ли разбираетесь в астрономии… если она не на уровне романов Фламмариона!

— Нет, почему же… Мы проходили курс, — пробормотал я.

Герхард еще более искривил свои змеевидные губы:

— Я его тоже проходил, и это ни черта не сто́ит! Вы не обижайтесь, Даниэль, я вынужден говорить о гипотезе Гербигера максимально популярно, иначе вы просто ничего не поймете. Но прежде всего я хочу сказать, что все наши прославленные ученые мужи — Планк с его квантам действия, этот пархатый Эйнштейн, мессия международного еврейства, — не сто́ят и выеденного яйца по сравнению с Гербигером: они ткут Вселенную из множества элементарных частиц, которые всего лишь игра больного воображения. Мир, Даниэль, гармоничен и прост, и это доказал Ганс Гербигер, нашедший две составные: лед и огонь.

Трио музыкантов — пианист, скрипач и виолончелист, выпив по рюмочке шнапса, поднесенного ресторанными меломанами, заиграли тягучее танго. Тотчас же погасли люстры, настольные лампы, и зал окутал таинственный полумрак — зажглись бра под голубыми колпаками.

На наш столик падал лимонный свет луны, почти лежавшей на черной крыше здания напротив.

— Вы видите луну, Даниэль?

— Ее трудно не заметить.

— Э-э… Я неудачно выразился. Наступит время, и она рухнет на землю так же, как и три ее предшественницы. Колоссальный ком льда! И навстречу, из разверзнутых недр Земли, рванется океан огня. Чудовищный катаклизм! Гибель и обновление мира…

«Да он не только фашист, но и самый явный псих», — тревожно подумал я. В синей полутьме, в близком соседстве с ненормальным магистром я чувствовал себя не в своей тарелке. И, как вчера с разъяренным безработным, я постарался быть уступчивым и мягким:

— Ну и упадет… Падают же на землю всякие там болиды и метеоры. И если катастрофа произойдет через миллион лет…

— А почему не через десятилетие, не через год, не завтра? Только один человек на свете знает точно, когда это произойдет, — Ганс Гербигер! Но он не посвятил в тайну даже самого фюрера.

— Кого, кого? — переспросил я.

Герхард порывисто вскочил, вытянулся в струнку и по-фельдфебельски гаркнул:

— Адольф Гитлер! Наш фюрер. Хайль Гитлер! — И выбросил правую руку с раскрытой ладонью.

Ну, начинается цирк! А Грета утверждала, что они здесь и носа не высовывают. Я был готов к чему угодно, но… ничего не произошло. Всё так же рыдала скрипка, и в тон ей гудела виолончель, вспыхивали на мгновение и тухли бра на стенах, шелестели подошвы кельнеров и танцующих. Только какой-то господин с гофрированным затылком бросил, скорее печально, нежели возмущенно: «Молодежь совершенно разучилась пить», — и пригубил бокал с пивом.