Никаких билетов у меня не было, так что пришлось обратиться за содействием к Черне: Сам всё знал и всё мог. Он тут же позвонил по телефону: «Привет деятелю эстрады. Это я, старик. Три иностранных товарища хотят побывать на концерте… Все билеты проданы? Вот и хорошо! Мне нужны не билеты, а контрамарки. Третий ряд? Подойдет. Да, на мое имя. Пока».

— Минут за двадцать подойдешь к окошечку главного администратора. Встретят, посадят, окружат вниманием. Постой, постой… Да, кто же третий? Ты, Маргарет…

— И Морис, — сказал я уныло. Сам расхохотался.

— Здо́рово… Нет, до чего здо́рово! Значит, этот… Морис… А ты не Иисус ли Христос случайно?

— Иди к черту!

— Предпочитаю его общество. А тебе, старик, ей же ей, не завидую.

Чему уж тут завидовать! Целый вечер быть третьим лишним. Маргарет и Морис идут рядом, быть может даже под руку, а я плетусь сзади. Они переглядываются, болтают по-английски, а я ни слова не понимаю, но улыбаюсь, улыбаюсь… Потом Маргарет вежливенько благодарит меня за отлично проведенный вечер и удаляется с Морисом. Что и говорить, отличный вечер готовишь ты, Муромцев, для себя!

Но всё обернулось совсем иначе. Получив контрамарку, я ждал Маргарет и Мориса возле входа в эстрадный театр.

Они пришли задолго до первого звонка, и мы погуляли по запущенным аллеям Сокольнического парка. Я рассказал Маргарет о первом костре московских пионеров, зажженном здесь в 1922 году. Правда, сам-то я не присутствовал — жил тогда в Туле, но Оскар Тарханов — тогда он был председателем Центрального бюро — рассказывал мне о торжественном дне первого костра во всех подробностях.

Мы шли рядом с Маргарет, и я видел, что ей очень интересно. А Морис плелся сзади и иногда вопрошал: «What has he said?»[7] И Маргарет торопливо бросала через плечо несколько английских слов.

Потом мы сидели на узкой скамейке — Маргарет посредине, а мы, ее телохранители, по бокам — и слушали знаменитую свистунью Савву — статную молодую женщину в длинном платье изумрудного цвета. Свистит она действительно здо́рово. Не женщина, а симфонический оркестр.

Кончился концерт, и мы решили погулять по парку. Забрались в самую глубину. Листва берез казалась синей. Аллея, суживаясь, упиралась в сгущающийся сумрак. Оркестр звучал здесь приглушенно, — звуки с трудом пробирались сквозь плотные шелестящие стены.

Навстречу нам шли двое парной. Этакой специфической походкой, вразвалочку. Как и подобает клёшникам. Мне они сразу не понравились. Кепочки нахлобучены на глаза, пиджаки короткие, в обтяжку, а под распахнутыми до самого пупа рубахами — полосатые тельняшки. Видывал я таких красавчиков и на Лиговке, и в знаменитой Нахаловке в Ростове.

Шли они неторопливо, волоча ноги и заметая штанами песок. Перебрасывались малопонятными фразами:

— Она самая!

— И два штымпа…

— Штымпов по боку, а земляничку-ягодку до самого места доставим.

— Ты им, Лёха, намекни… Только, сам знаешь, вежливенько, по-хорошему.

— Так ведь меня мать родная таким вежливым родила! Вроде этого самого Чемберлена.

Парни хохотнули.

— Почему они говорят о Чемберлене? — спросила Маргарет.

— Да так, глупости, — сказал я и крепко взял Маргарет под руку.

— Не надо, пожалуйста. Я так не люблю, — запротестовала Маргарет.

— Пойдем, пойдем, — сказал я и подумал: «А может, пронесет. Потреплются и отстанут. Нас двое и их двое. Силы как будто бы равны. Морис — дядя здоровый. Толстоват немного, зато вес хороший. Навалится и сразу задавит. А клешники на равных драться не любят. Это вам не мушкетеры!» И тут я поймал себя на мысли, что вовсе не стремлюсь разойтись с клешниками по-хорошему. Защитить Маргарет, продемонстрировать перед нею свою отвагу, ловкость, мастерство боксера…

Парни, видимо, тоже хотели подраться. Когда нас разделяло не более трех шагов, они взялись за руки и перегородили аллею.

— Проход закрыт, — нараспев, гнусавым голосом объявил тот, что повыше.

— Что они хотят? — спросила Маргарет.

— Ладно, ребята. Потрепались, и будет, — сказал я самым миролюбивым тоном.

— Катись-ка, студент, отсюдова, пока цел, — пробурчал высокий. И обратился к Маргарет: — Пронзили вы мое сердце, барышня, а потому имею желание прогуляться с вами.

Он протянул руку, видимо намереваясь схватить Маргарет за плечо.

— Убери лапу! — крикнул я и отбросил эту руку в сторону.

— Но-но, студент! — угрожающе прогнусавил клешник и вдруг схватил Маргарет за грудь.

Она вскрикнула.

Теперь я видел лицо парня сквозь красную пелену.

Шагнул вперед и ударил снизу в подбородок. Противно лязгнули зубы, и он упал навзничь, широко раскинув руки. И тотчас же второй клешник пнул меня ногой в пах. Я скорчился, а он схватил меня за шею, сделал подножку, сбил и навалился сверху.

— Ажан! Ажан! Ля полис![8] — тонким, совсем не своим голосом завопил Морис.

Мы катались по земле, и толстые пальцы клешника сдавливали мое горло. Всё же я вывернулся, и мы вскочили — почти одновременно. Рука его скользнула к поясу. Я ударил прямым слева и еще раз справа, и он рухнул на колени, затем повалился на бок, но в правом кулаке у него была зажата финка. Я наклонился и, притиснув его руку к земле, старался разжать пальцы. Он уже пришел в себя и яростно сопротивлялся. Когда у противника острый как бритва нож, а ты безоружен, церемониться не приходится. Я размахнулся и хватил его по подбородку так, что заныли фаланги пальцев. Теперь финка оказалась в моей руке.

— Ля полис… Вит! Вит![9] — еще пронзительнее заверещал Шансон.

— Тмитрий! — отчаянно выкрикнула Маргарет.

Я не успел даже обернуться. Только вжал голову в плечи — свистнул воздух и…

— Пусти, стерва!

Я мгновенно выпрямился и обернулся.

Маргарет висела на правой руке высокого клешника. Он приподнял ее и, упершись ладонью левой руки ей в лицо, старался отодрать от себя. На кулаке правой, в которую мертвой хваткой вцепилась Маргарет, тускло поблескивал кастет.

Я зашвырнул финку как можно дальше и ринулся на клешника. Схватил его за запястье левой руки, отвел назад и изо всех сил дернул на себя и немного вниз. Он зарычал и еще раз попробовал вырвать из цепких пальцев Маргарет свою вооруженную кастетом руку. Но ослаб от боли, так что, когда прибежал милиционер, был уже готов и вел себя точно обиженная овца… Ну, мол, пошутковали малость, а этот разошелся, Генку привел в бессознательное состояние, меня инвалидом сделал. И нежно погладил свою висевшую как плеть левую руку.

Милиционер взвесил на ладони реквизированный кастет.

— Тоже для шуток припас? — спросил он насмешливо.

— Для самозащиты… Лопни мои глаза, если вру. Ведь вон как Генку разукрасил, — жалобно скулил клешник.

Я коротко рассказал, как было дело, и предъявил свое удостоверение.

Милиционер козырнул и сказал, что всё в порядке и мы можем идти.

И только тут я обнаружил, что Жансон стоит в сторонке, в позе американского наблюдателя. В пылу сражения я как-то забыл о его существовании.

— Эх ты! — воскликнул я по-русски.

Жансон, по-видимому, понял.

— Бросаться в драку… Фи! Для борьбы с хулиганством существует полиция. Я позвал ажана, и, как видишь, всё обошлось, — сказал он и стал напыщенно объяснять, почему осуждает применение грубой физической силы.

— Ладно, толстовец, — презрительно перебил я. — Ты, пожалуй, договоришься до того, что и с фашистами надо бороться руками полиции.

Жансон, по своему обыкновению, пожал полными покатыми плечами и подошел к Маргарет.

Но Маджи швырнула ему в лицо какую-то совсем короткую английскую фразу и взяла меня под руку.

— Тебе не слишком больно, Митья?

— Чепуха. Я же всё-таки боксер. Без оружия они бы и минуты не продержались. Приемов не знают!

У меня саднило колено, боль копошилась в паху, и кровоточило ухо. Но ведь это я вырвал Маргарет из грязных лап бандитов. Я гордо задрал голову и хотел было сказать ей, что и трех клешников разбросал бы как младенцев, и что классный боксер всегда опережает ударом, и что… Но вовремя вспомнил, что сам я беспомощно вжал голову в плечи, дожидаясь смертельного удара кастетом, и только отвага Маргарет, ее нежные тоненькие пальцы спасли мою жизнь.