Тут меня будто подтолкнуло, и я заорал: «Эй, гражданин с бородкой, вы же синтаксиса не знаете!» — «Ты что, совсем сдурел, Митька, — испуганно зашептал Сотников. — Он же во второй ступени преподает». В нашу сторону повернулось множество голов. «Ага, это что-то интересное. Прошу на сцену!» — возгласил Маяковский.

«Вот так влип», — подумал я и полез на сцену. Не то чтобы я боялся публичных выступлений… Не раз приходилось мне ораторствовать и на площадках, где бесконечными рядами стояли пионеры, и на комсомольских конференциях, и на массовых митингах пролетарской молодежи. В глубине души я считал, что из меня может получиться неплохой Дантон или, на худой конец, Дюмулен. Но говорить о Маяковском в присутствии самого Маяковского! Бр-р-р…

Жар опалил мне щеки, и ладони стали влажными. Черные диковатые глаза Маяковского смотрели на меня выжидающе. «Дайте мне на минуту вашу книжку, товарищ Маяковский», — попросил я. «Возьмите».

Я шагнул к самой рампе. «Тут предыдущий оратор, — начал я, — распространялся насчет того, что стихи Маяковского невозможно читать — язык сломаешь. Всё это чистая выдумка и клевета на нашего любимого революционного поэта. Предыдущий оратор, хоть он и преподает во второй ступени и, может, знает латынь, не умеет расставлять знаки препинания. Вот, товарищи, послушайте меня». И, невольно подражая Маяковскому, я размеренно и громко стал читать вступление к поэме. Прочел, положил книжечку на стол и, небрежно бросив: «Вот так-то, гражданин в пенсне», — направился к своему месту.

Мне здо́рово аплодировали, и даже Маяковский несколько раз хлопнул в ладоши.

А в перерыв я вышел в фойе. Там у стены стоял длинный стол, и на нем лежали разные книги, написанные Маяковским. Их продавала какая-то девчонка в розовой крепдешиновой кофточке, а торговать помогал ей сам поэт. Каждому купившему книгу он давал свой автограф. Книги были тоненькие и стоили недорого. Их расхватывали быстро и жадно.

Я кое-как протиснулся к столу и, нацелившись на отдельное издание «Октябрьской поэмы», полез за деньгами. Но не тут-то было! «А, мой юный адвокат, — приветливо пробасил Маяковский. — Вам нет надобности совать рублевку. Книгу вы получите даром». И он тут же написал своим толстым «Монбланом», заряженным красными чернилами: «Моему адвокату, на память. В. Маяковский», и одним росчерком нарисовал смешную физиономию с бородкой и в пенсне. Я поблагодарил и крепко прижал к груди книгу, полученную из рук поэта.

Пузатенький и плешивый нэпманчик вертелся возле стола, умильно поглядывая на Маяковского. «Что вы смотрите на меня, как на бутерброд с икрой? — спросил Владимир Владимирович. — Хотите купить какую-нибудь книгу? Так я вам посоветую вот эту». И Маяковский ткнул пальцем в самую толстую книгу в твердом переплете.

Пузанчик повертел книжищу, посмотрел цену и поморщился: «Дороговато… Но если вы, Владимир Владимирович, напишете мне какой-нибудь стишок…» — «Охотно, — перебил его поэт. — Гоните трешницу, и я напишу». Зелененькая бумажка, вытянутая из замшевого бумажника, перешла в руки продавщицы, а Маяковский раскрыл книгу и попробовал писать. «Э, неудобно. Подставьте спину». Счастливый покупатель, невзирая на свое остроконечное брюшко, согнулся пополам. «Низковато. Не по моему росту», — пробурчал Маяковский. «А так удобнее?» — «Пожалуй». И «монблан» забегал по титульной странице. «Экспромт?» — полюбопытствовал нэпман, боясь шевельнуться под тяжелыми руками поэта. «Ну вот, владейте». Пухлые пальцы с обручальным кольцом и перстнем цепко схватили книгу. «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда… Что же это вы написали, Владимир Владимирович? — жалобно завопил толстяк. — Ведь это же, кажется, гм… Пушкин?» — «А вы разве Пушкина не чтите? — под общий хохот грозно спросил Маяковский. — Дайте-ка сюда. Птичку забыл нарисовать». И едва уловимым движением пера изобразил маленькую птичку с разинутым клювом…

Жаль, что писатели пробыли в общежитии недолго. Ведь так было приятно после длинного дня неторопливо попить чаёк и поболтать о том о сем с правильными, понимающими тебя с полуслова людьми.

Но на другой день после отъезда писателей появился Андрей Курасов.

Это был маленький щуплый человечек, с ежиком жестких волос, узкими глазами и хилыми рыжеватыми усиками. По его туго набитому «совнаркомовскому» портфелю я принял Курасова за очень ответственного работника и подумал, что каши с ним, пожалуй, не сваришь. И в самом деле, Курасов оказался нелюдимым и молчаливым.

Я сидел в круглой гостиной и пил чай.

Курасов вошел, огляделся, подошел к окну и некоторое время стоял спиной ко мне, сунув руки в карманы и высоко подняв узкие плечи. То, что фамилия его Курасов, я узнал случайно, когда он передавал талон направления коменданту.

— Ты надолго в Москву? — спросил я.

Курасов то ли не расслышал, то ли не захотел ответить. Постояв еще немного у окна, он сделал правильный круг по комнате и остановился перед трюмо:

— Зачем здесь зеркало?

Голос его прозвучал как-то сдавленно.

Курасов опять стал ко мне спиной, но в зеркале я видел его маленькое скуластое лицо с оттянутыми к вискам глазами.

— Поставили, чтобы красивее было, — сказал я. — Хочешь чаю? Я только что заварил.

Курасов продолжал рассматривать себя в зеркале. Словно девчонка, собирающаяся на свидание.

— Что это ты там разглядываешь? — не выдержал я.

— Зеркало… Отличное зеркало. — Курасов хмыкнул и подошел к столу.

— Чай будешь пить?

— Ты комсомолец? — спросил Курасов, уставившись на мой кимовский значок.

— Да. А ты?

Он молча смотрел на меня, и под его пристальным тяжелым взглядом чай показался мне слишком горячим и невкусным.

— А почему ты здесь? — спросил Курасов.

— То есть как — почему? Вызвали на работу в Исполком КИМа, а комнаты пока нет. Вот и дали сюда направление.

— А как там Лазарь?

— Ты знаешь Шацкина? Он у нас больше не работает, отпущен на учебу.

— Да, конечно… Я же читал постановление бюро ЦК. Но вот… запамятовал. — Он провел левой рукой по глазам, будто смахнул паутинку. Рука была короче правой и плохо двигалась в плече.

— Значит, ты комсомольский работник?

— Был. — И, круто повернувшись, вышел из гостиной.

«Психованный», — подумал я, удивленно глядя на его ссутулившуюся спину.

В первую ночь он не сказал мне ничего. Только на настойчивый вопрос мой, откуда приехал, буркнул: «С Севера».

Почему-то я часто просыпался и чувствовал, что мой сосед не спит. Утром он тщательно одевался, брился, приглаживал жесткие черные волосы и долго просматривал бумаги, вынутые из портфеля. В портфеле, кое-как завернутый в газету, лежал большой револьвер.

— У тебя наган? — поинтересовался я.

— Да, с укороченным стволом. А что?

— Неплохая машина. А у меня испанский браунинг. Восемь в обойме, девятый в стволе. Второй номер.

— Не люблю. Может подвести. Наган вернее.

Я ушел раньше Курасова, а когда, пообедав после работы, вернулся, его еще не было. Что за непонятный человек! Похоже, чем-то болен. Уж не столбняк ли у него? Говорят, что больные столбняком застывают и каменеют, совсем как Курасов.

Он вошел в гостиную неожиданно.

— Ну как дела? — хрипло спросил он.

Я посмотрел на Курасова и подивился точности поговорки: краше в гроб кладут. Лицо какого-то свинцового оттенка. Под глазами вздулись коричневые мешки, а руки, когда он стал наливать из графина воду, тряслись, как у малярийного. Курасов выпил залпом два стакана, облил пиджак и рубашку и рухнул на стул.

— Ты болен? Или, может, хватил лишнего? Ложись лучше. Давай руку, я помогу.

Он быстро и яростно взглянул на меня:

— К черту! Оставь меня… Слышишь?!

Я смертельно обиделся. Хотел ответить так же грубо, но через минуту обида прошла. С Курасовым происходило что-то неладное. Я взял книгу и почему-то на цыпочках вышел из гостиной.

А ночью Курасов неожиданно «раскололся».

— Нельзя хитрить с правдой, — глухо сказал он.