Еще драматичнее обстояло дело при приеме контейнеров с оружием в долине Соны. Ривьер и Жан встречали самолет, с которого должны были быть сброшены на парашютах восемь контейнеров. Ночь выдалась темная, будто всё вокруг залито черной тушью. Самолет прилетел в положенный час, сделал круг над лугом и улетел. И никаких контейнеров! Искали их несколько часов при свете электрических фонариков. Дохлое дело! Где же они? Или, быть может, по каким-то причинам груз вообще не сброшен? Встревоженный и утомленный, Жан зашел в деревенское кафе подкрепиться. Было около пяти утра. Вбегает незнакомый крестьянин:
— Эй! Вы знаете, на обочине дороги лежит какая-то штука с парашютом. И дядюшка Руссель уже сообщил об этом жандармам.
Жан и его товарищи бросились к месту происшествия. Действительно, контейнер! А другие, как гигантские плоды, свисают с деревьев. Что тут было! Забрались на деревья, ножами рубили стропы парашютов, откатывали стокилограммовые контейнеры подальше от дороги, засыпа́ли их землей, замаскировывали кустами и травой. Успех зависел от быстроты. Каждую минуту ждали жандармов…
Люди, оружие, радиоаппаратура, деньги… Почти каждую ночь, согласно принятой по радио условной фразе: «Жанна идет на пляж», «Полетт любит свою собаку», «Петух запел», «У диплодока болят ноги». Трижды переданная, она означала, что самолет приземлится или груз будет сброшен на такой-то площадке, в такой-то день и час… В исключительных случаях в наушниках звучало личное обращение к Жану: «От артишока к своему сердцу».
И всегда, ночью и днем, на залитых лунным светом лугах Эн и Юра, в деревенских кафе, на улицах и площадях Лиона ощущение дула пистолета, приставленного к затылку. Выстрелит на этот раз или обойдется? С группой Ривьера боролись и немцы, и петэновская жандармерия, и доброхоты, проповедующие принципы коллаборационизма.
Да, это верно, что жизнь Жана больше всего напоминала балансирование на туго натянутой проволоке через Ниагару… Вот он вместе с сестрой заходит в ресторан «У матушки Дюдю», в котором столуются немецкие офицеры. Конечно, у него документы аспиранта Лионского университета и на лбу не написано, что он-то и есть «мадмуазель Полетт», с которой давно уже жаждут познакомиться и оккупанты, и их петэновские приспешники. Но кто из гитлеровцев, отдающих должное кухне мамаши Дюдю, заподозрит, что эта таинственная Полетт сама полезет черту в зубы! Очень вежливый молодой человек скромно угощает свою девушку. Не густо у него, бедняги, с деньгами!
А скромный молодой человек только вчера отправил в Лондон на маленьком трехместном самолете Шабан-Дельмаса, а несколько дней назад получил на нужды Сопротивления восемьдесят миллионов франков. Целая машина, набитая тугими пачками тысячефранковых бумажек… На этот раз «ситроен», и неплохой. И у Жана и у двух его товарищей — фальшивые документы, причем один выдает себя за полицейского.
Решили так: при въезде в Лион, в час второго завтрака, когда все разойдутся по ресторанам, кафе и бистро, на Жана наденут наручники. Арестованный франтирер! Так и сделали. Въезжают в город, не обратив на себя внимания. Но когда до места оставалось совсем немного, свой «полицейский» вытащил пистолет. На тротуаре — трое немецких солдат и какой-то штатский в длинном пальто. И он властно поднимает руку. Попались! Придется отстреливаться…
— В чем дело? — спрашивает «полицейский».
— Господа, ради бога, подвезите меня к вокзалу. Опаздываю на поезд. Я дам вам сто франков.
А немецкие солдаты идут своей дорогой. Человека в длинном пальто встретили неудержимым хохотом. Он удивился: чего это так веселится арестованный франтирер? Его же отправят на тот свет…
На тот свет хотел отправить Жана и некий капитан Роман, представитель правого крыла Сопротивления департамента Эн. Он обвинил Жана в том, что слишком много оружия достается коммунистам. Состоялось что-то вроде суда. Присутствовали: Буржес-Монури, представлявший правительство в Лондоне, генерал Жанвиль — шеф франтиреров и партизан юга Франции, обвинитель — Роман и обвиняемый — Жан.
— Его следует немедленно расстрелять, — горячился Роман. — Согласно решению, маки́ получают одну треть оружия, а мы — две трети. А у него получается всё наоборот, и почти всё оружие оказывается в руках коммунистов.
— Но кто в этом виноват? — спросил Жан. — Не вы ли, капитан? Я же передаю вам оружие согласно договоренности, а за дальнейшее не отвечаю.
Расстрел не состоялся, но случай этот заставил Жана еще более насторожиться. Лондон делал всё возможное, чтобы партизаны, руководимые коммунистами, не получали оружия. «Плевать мне на капитана Романа, — решил Жан. — Пока оружие будет проходить через мои руки, его получат те, кто лучше всего им пользуется». Так он и поступал.
Однажды его разыскал «мадам Готье». Они давненько не встречались, хотя оба жили в Лионе.
— Ты хорошо работаешь, — сказал «мадам Готье». — У меня есть вопрос: не пора ли тебе окончательно определиться?
— Что ты имеешь в виду?
— Мы давно считаем тебя своим. Но не пора ли тебе вступить в партию?
— Если вы считаете, что я подхожу… Понятно, я согласен.
— Ну, ты молодец. Я поговорю с товарищами и дам тебе знать.
Через несколько дней он зашел за Жаном:
— Тебя ждут.
Сперва ехали на автобусе до конечной остановки. Потом долго бродили по улицам и переулкам городской окраины. «Мадам Готье» был опытным конспиратором, да и Жан за эти годы кое-чему научился. Убедившись, что «хвоста» нет, «мадам Готье» постучал в дверь маленького дома и спросил:
— Но в конце концов, где же находится Ля Плен?
Из-за двери ответили:
— Сегодня равнина под водой.
Они вошли. В комнате с зашторенным окном их ждал человек с седеющими волосами и совсем молодым лицом. Жан тотчас же узнал в нем одного из руководителей Коммунистической партии Франции Раймона Гюйо. Он отвечал за организацию франтиреров и партизан южной зоны. Беседа носила сугубо деловой характер. Жан ждал, что его будут расспрашивать о политических взглядах и настроениях — ведь он же вступал в партию! А его попросили как можно подробнее рассказать, как часто и в каких количествах получает оружие из Лондона группа Ривьера, как это оружие распределяется, в каких местах подготовляются новые площадки для приема самолетов, как сложились отношения Жана с Ривьером…
— Мы решили, что лучше всего тебе остаться на своем месте, — сказал Гюйо. — Работай так же хорошо, но постарайся еще лучше… Как коммунист.
И Жан продолжал обследовать места для новых площадок и сообщать о них в Лондон. Там уже решали, годится ли, есть ли к ней воздушные коридоры. И по-прежнему рисковал жизнью. Сопровождал одного парня с большим тяжелым чемоданом, в котором находилась рация. Их задержали немцы. Проверили документы.
— Что у вас в чемодане?
Спутник Жана побледнел, но заставил себя ухмыльнуться.
— Здесь Сопротивление, — сказал он и похлопал по чемодану дрожащей ладонью.
Шутка пришлась немцам по вкусу. Они посмеялись и не стали открывать чемодан.
Но в другой раз, когда Жан привез два чемодана с радиоаппаратурой в Анси и передал их участнику группы парикмахеру Андреасу, уже через несколько часов нагрянули нацисты, обнаружили рацию и тут же на месте расстреляли Андреаса.
Тяжело было терять своих боевых товарищей. И всякий раз Жану казалось, что это его вина — чего-то не учел, не был достаточно осторожным. А как определить меру осторожности и меру риска, этих слагаемых всей конспиративной работы? Жана арестовали в городке Вилье-ле-Гран, лежащем в горах Юра. Почему? Вероятно, как новое лицо, появившееся в городке, — на всякий случай. Немецкая комендатура разместилась в кафе. Туда и привели Жана. Дожидаясь обыска, он вспоминал, что́ находится в его рюкзаке. Колбаса, яйца, масло, хлеб. Вполне безобидно. Документы аспиранта Лионского университета достаточно надежны… Ах, черт! В кармане для часов — компас. Это уж совсем ни к чему. И Жану удалось незаметно сунуть компас в лузу бильярдного стола. Но о деньгах, лежащих на дне рюкзака, Жан позабыл. А их было что-то около семи тысяч франков. Откуда такие деньги у скромного аспиранта? Стрелка барометра поползла к «буре». Жана допрашивал капитан в черном мундире гестаповца и еще один офицер, знающий французский язык. Но Жан сказал, что переводчик не нужен — он достаточно знает немецкий.
