Вот и к нам в агитпроп зашел какой-то худенький паренек, точно в такой же форме, что я видел на Вилли Леове. Очевидно, Саму, Мюллеру или мне придется потесниться…

— Сервус, Рудольф! — приветливо пробурчал Лейбрандт.

Фриц торопливо вскочил.

— Сервус!

Парень поднял к плечу сжатую в кулак правую руку. Сказав что-то по-немецки Лейбрандту, он подошел к моему столу.

— Это ты — Муромцев?

Откуда он меня знает? И как здо́рово говорит по-русски!

— Ты отлично говоришь по-русски! Садись на этот стул.

— Давай сперва познакомимся. Я — Хитаров. Как тебя зовут?

Вот так штука! Хитаров. А я-то подумал…

— Митя.

— А меня — Рафаэль. Впрочем, чаще называют Рафиком.

— А почему тогда — Рудольф?

— Это мое второе немецкое имя. Как тебе у нас работается, Митя?

Он подсел к моему столу и мельком взглянул на кипу журналов «Синяя блуза», с которыми я возился без малого две недели.

— Хорошо, конечно. Вот подбираю материал для «Роте шпрахрор». Уже сделал одну программу.

Хитаров взглянул мне прямо в глаза:

— А почему такое уныние в голосе? «Роте шпрахрор» — превосходная живая газета. Ребята нуждаются в боевом репертуаре.

Лицо у него смелое и доброе. Брови, чуть вразлет, почти сходятся над прямым носом, крупный, красиво вырезанный рот таит веселую усмешку, но в крутом подбородке чувствуется железная воля.

— Понимаешь ли, Рафаэль…

— Проще — Рафик.

— Так вот какое дело, Рафик… Я как пришел к вам, так и засел за «Синюю блузу». Ну, правда, еще «Л’авангард» читаю.

— Владеешь французским? Вот это превосходно. А на заведениях русской делегации бываешь?

— Нет.

— Ну это никуда не годится. — Хитаров нахмурился. — Позволь спросить — почему?

— Я же не член делегации. Да меня никто и не звал.

— Тебя будут приглашать. А как с немецким языком?

— Три раза в неделю занимаюсь с Венцелем.

— Имей в виду, что без немецкого дело не пойдет. Геминдер объяснил, что ты должен делать?

— Я — референт по письменной агитации… Ну, в общем, он дал мне комплект этого журнала и велел выбирать.

— А ты имеешь представление, что именно нужно пролетарской молодежи Германии?

Я пожал плечами. Как-то так получилось, что об этом Фриц мне ничего не сказал.

Хитаров заговорил с Геминдером по-немецки. Фриц замахал руками, по-видимому в чем-то оправдываясь. Голос его звучал жалобно. Хитаров настаивал. Тогда Фриц обеими руками вцепился в свои волосы и замотал головой. Лейбрандт поднял указательный палец и изрек привычное:

— Найн, Фриц, найн.

Тут появился Черня, бодро выкрикнул: «Сервус!» — и, широко улыбаясь, стал прислушиваться к разговору. Но Хитаров не стал его продолжать. Всё так же спокойно, не повышая голоса, он двумя-тремя словами прервал жалобный выкрик Геминдера и повернулся ко мне:

— Что ты собираешься делать сегодня после работы?

Что делать? Урока у меня сегодня нет. В «Комсомолку» пойду завтра. Выходит, вполне свободен.

— Да ничего особенного…

— Так приходи ко мне. У меня свободный вечер. Можем побродить по улицам.

— Обязательно приду. Понимаешь, мне о многом надо спросить тебя.

— Значит, договорились? Я живу в «Люксе».

— Большое спасибо, Рафик.

Легкой, быстрой походкой Хитаров вышел из комнаты. Фриц укоризненно посмотрел на меня своими желтыми глазами. Я уткнулся в журналы. Тогда он обрушился на Черню, а так как Геминдер говорил с ним по-чешски, я кое-что разобрал: где же всё утро проболтался секретарь отдела товарищ Черня? Но Сам тоже здорово говорил по-чешски и мгновенно разъяснил Геминдеру, что выполнял его же задание. При этом он ослепительно улыбался.

Никто не может устоять перед улыбкой Сама Черни! Не устоял и Фриц. Устало махнул ручкой и взялся за телефонную трубку. А Сам подошел ко мне:

— Пойдем завтракать! Я голоден, как кормящая волчица.

Сам всегда бывал голоден. То как мать-волчица, то как верблюд, пробежавший всю Сахару, то как тигр, вышедший на охоту.

— А не рано? Фриц опять разворчится.

— А ну их всех к черту! Пусть жуют свои тощие бутерброды и не пытаются регулировать запросы наших желудков. Пойдем, я расскажу тебе кое-что интересное.

Черня получил письмо из Праги от своего друга Хршеля, и тот обещал привезти Саму костюм.

— Мы с ним почти одного роста. — Черня щеголял в темно-синем костюме из тяжелой глянцевитой шерсти.

— Я заказал ему коричневый в клетку. В Европе это самая модная расцветка. И знаешь, Митя, тебе тоже надо подумать об экипировке. Ходишь в какой-то косоворотке. Поговори с Фрицем. Он скоро поедет в страну.

— С какой же это стати он будет привозить мне костюм! И вообще, вся эта мода — самая дурацкая чепуха, и уж во всяком случае, не для комсомольцев. А вот вечную ручку мне бы хотелось достать.

— Достанем, — пообещал Сам, принимаясь за скворчащую яичницу с колбасой.

С набитым ртом принялся рассказывать о Хитарове, который, оказывается, много лет нелегально проработал в Германии и стал большим другом Тельмана. Немцы считают Хитарова своим, — ведь он несколько лет работал одним из секретарей ЦК германского комсомола. А немцы у нас — сила! Взять того же Лейбрандта. Он даже с Шюллером не очень церемонится. «Найн», — и, так сказать, катись к чертовой бабушке. Тут Черня очень смешно и очень похоже пробормотал утробным голосом какую-то фразу по-немецки.

— Похоже?

— Здорово! Вылитый геноссе Лейбрандт! Но откуда тебе это известно?

— Наблюдаю. Так вот, этот самый геноссе, когда разговаривает с Хитаровым, весь свой гонор прячет. Уважает! А Рафик, между прочим, совсем не строгий. Доб-ро-же-ла-тель-ный! И в кабинете сидеть не любит. То в одну комнату заглянет, то в другую… В общем, поздравляю тебя, Митя!

— Это с чем же?

— Переходишь с товарищем Рудольфом на короткую ногу.

— Иди-ка ты знаешь куда…

— Нэ сэрдысь, печенка лопнет! — голосом Вартаняна, но с ужимками Геминдера возгласил Черня. — Давай лучше съедим еще по одной яичне.

— Я не хочу. И куда ты столько жратвы закладываешь!

— Вот она, паровозная топка. — Сам шлепнул себя по животу.

Он и на самом деле был здоровенным парнем, на полголовы выше меня, с широкими развернутыми плечами. В КИМе его любили. Он был обязателен, доброжелателен, весел и, хотя, как я уже заметил, не очень-то загружал себя работой, считался у нас в отделе совершенно незаменимым. Даже Лейбрандта обезоруживали его шуточки и ослепительная улыбка, так украшавшая его лицо, — лицо мужественного героя из американской приключенческой кинокартины.

И всё же что-то стояло между нами, мешало мне принять его дружбу, которую Сам, всё с той же чарующей улыбкой, подносил мне на своих больших белых ладонях.

— Какую цель ты перед собою ставишь? — внезапно спросил я.

— Выпить стакан кофе и съесть вот эту рогульку.

— И получить костюм коричневый в клеточку?

— Ясно, — с наслаждением надкусывая рогульку, подтвердил Сам.

— Нет, постой, я серьезно тебя спрашиваю.

Сам поспешно проглотил половину рогульки и даже поперхнулся.

— Что это тебя на философию потянуло? Я, брат, свои мозги вечными проблемами стараюсь не засорять. Живу… ну и всё.

— Значит, живешь, как трава растет, — приставал я.

— Траву тоже боженька создал. «С ношей тащится букашка, а за медком летит пчела…» Вот и я — обжора — к меду тянусь.

— С тобой нельзя серьезно разговаривать. Одна трепотня.

— А чего ты с ножом к горлу… Заправиться не даешь… Ну, хочу прошагать через жизнь весело и, конечно, честно. Достаточно тебе?

И тогда я задал Черне вопрос, который уже десятки раз задавал и себе самому:

— А зачем ты пошел работать в КИМ?

Тут Сам окончательно растерялся. Он повертел перед носом посыпанную маком булочку, словно ждал от нее подсказки, со вздохом положил ее на тарелочку и задумчиво побрякал ложкой по стакану.

— Странный вопрос… Я хорошо знаю немецкий… Вызвали в ЦК, предложили, ну я и согласился. Работать здесь неплохо. Вот чешский выучил. Может, удастся и за границу поехать.