Когда я ухожу, отец Ингара лежит на полу, прижав руки к низу живота. Во дворе я встречаю Асту и улыбаюсь ей, но она спешит пройти мимо. Увидев окровавленный нож у меня в руке и брызги на платье, она бледнеет.

Затем я забираю из их дома Видара, одной рукой подхватываю братишку, горячего от жара, и иду через весь двор к сараю. Там три бутыли керосина и большой коробок спичек. Я прошу Видара подождать.

– Не выходи, а то я тебя побью, – говорю я. Младший брат прячется за полкой, где стоят банки с вареньем, а я забираю керосин и закрываю дверь.

Стоит чудесный летний день; солнце – даже если ему этого и хочется – палит чересчур жарко. Сухая трава ломко шуршит, сухие стебли под босыми ногами как щепки. По лицу струится пот. Я выливаю на крыльцо соседского дома первую бутыль керосина.

Содержимое второй и третьей бутылей я расплескиваю в траве вокруг дома, где выросли мы с Видаром. Слышу плач Асты и редкие хрипы Валле. Они не замечают, что я зажигаю огонь: никто не кричит, не выбегает, даже когда языки пламени начинают трещать и стрелять в шумном танце на бревенчатых стенах. Тонкое платье прилипает к телу, и, хотя сейчас я чувствую себя получше, чем зимой, я все равно похожа на скелет.

Возвращаюсь в сарай, набиваю заплечный мешок едой и одеялами, кладу туда и саамский нож, вытерев с него кровь. Потом беру Видара за руку, и когда мы уже уходим со двора, из курятника доносится одинокое кудахтанье.

Из двух кур, переживших прошлой зимой нападение росомахи, осталась всего одна, и я решаю взять ее с собой. У курицы забавная походка. Она не ковыляет, как прочие куры, а мягко покачивает тельцем и крутит задиком, будто считает себя знатной дамой, поэтому я зову ее Мария-Антуанетта.

Курица останавливается в метре от меня, склоняет голову набок, пристально смотрит.

Глупая, думаю я и сердито смотрю в ответ.

Глупая, как я.

Красный гребешок на белой куриной голове пылает огнем, и даже бессмысленные глаза у нее красные. Какие могут быть думы в курином черепе?

Держа Видара за руку, а Марию-Антуанетту под мышкой, я иду по тропинке к заброшенной усадьбе. Единственное, что причиняет мне боль – это мысль о том, в какое отчаяние придет Пе, когда они вернутся из Даларны и обнаружат, что все уничтожено, а дети исчезли. А Эм, если вдруг будет плакать, пусть поплачет подольше, вспоминая, как она относилась ко мне.

Я думаю о Пе, и в глазах щиплет. Я погубила наш дом. Я сожгла его.

Мне кажется, что усадьба с прошлого раза покосилась еще больше. И дом, и скрюченная сосна во дворе из-за ветра клонятся на восток. Вдалеке слышен странный гул, за которым следует грохот. Наверное, на гору налетел северо-западный ветер, хотя там, где мы стоим, ветра нет.

Мария-Антуанетта бродит по заросшему травой двору и что-то клюет, а я подхожу к дому и открываю дверь. Она, как всегда, скрежещет по полу, да и вообще все как обычно: похожие на молнии трещины в кирпичной кладке, заколоченные окна.

Я пригибаюсь и делаю несколько шагов; потолок надо мной прогнулся. Даже кровать в дальнем конце выглядит как обычно. Одно изменилось с прошлого раза: теперь здесь невыносимо жарко.

– Иди ложись, – говорю я. На кухне я ставлю мешок на пол, достаю одеяло, и Видар тут же заползает в постель.

На полу рядом с печкой рассыпан пыльный хлам, среди которого есть и кочерга, довольно тяжелая. Я подцепляю ею доску, которой заколочено окно спальни. Дерево со скрипом поддается и выдирает из стены два ржавых гвоздя. В окне, выходящем на каменную ограду, зияет большая дыра, и дом наполняется свежим воздухом.

Земля у стены выглядит иначе: травы почти нет, только бурая земля.

Я иду посмотреть. Это место, где Ингар показал мне безвременник, Нагую деву, которая цветет осенью, а не весной, как другие цветы.

Тогда цветы были ярко-фиолетовыми, а теперь превратились в пучок вялых бледных стеблей с гниющими листьями.

У стены лежит большой камень. Его как будто принесли сюда, а на земле возле него почти ничего не растет. Наверное, кто-то вырыл здесь яму, а потом засыпал.

Вырывая ядовитые цветы с корнем, я размышляю: кто мог вырыть яму и когда? Может, весной, а может, прошлой осенью, еще до морозов.

Кто там, под землей? Черный человек?

После того, как Старейшины сожгли тело, они могли похоронить останки здесь, и если так, то, яму, наверное, выкопали прошлым летом.

Я возвращаюсь в дом и жгу цветы в печи. Листья, стебли, корни и твердые семенные коробочки, самые опасные. Закрывая дверцу, я нюхаю пальцы. От запаха у меня сводит желудок.

Та самая горькая нотка в теплом напитке, который Пе иногда дает мне перед сном. Интересно, Видару тоже давали его пить? Вряд ли. Во всяком случае, я не видела, чтобы Видару давали питье.

Ингар говорил, что яд Нагой Девы не слабее мышьяка и что кто-то наверняка посадил здесь цветы, потому что сами по себе они растут только далеко на юге.

Через пару дней солнце опускается за горизонт. Я стою на холме, на заброшенном поле, и смотрю на юг. В дальнем лесу поднимаются столбы дыма. Я спрашиваю себя, не принес ли ветер огонь из деревни. Может быть, Аста и Валле, мертвые, так и лежат в доме, ожидая встречи с сыном в ином мире.

Я думаю, что там Ингар отомстит им, своим отцу и матери, которые толкли в ступке ядовитые семена и тем в последние дни его земной жизни отдали его во власть демонов.

А потом пристрелили, как бешеное животное.

Я вижу языки пламени и сгоревшие деревья; до меня как будто доносятся хлопки – это взрывается в стволах красновато-желтая смола.

Далеко на западе пылающим в летней ночи великаном высится над ельником Хелагсфьеллет. Мне кажется, что гора дышит.

Когда я возвращаюсь, чтобы лечь, Видар сидит в постели. По блестящим глазам видно, что его все еще лихорадит.

– Я расскажу тебе о мире, – говорю я. – И тогда ты захочешь уснуть, чтобы не думать о его ужасах.

Мы ложимся – я на спину, брат пристраивает голову мне на плечо. Я глажу его лоб и начинаю рассказывать о мире за нашей деревней, о широко раскинувшихся лесах, о горах. Когда я была маленькой, о мире мне рассказывал отец, и теперь я повторяю его слова, насколько они мне помнятся.

– В мире есть ужасные машины, которые уничтожают деревья, реки, озера и моря. Машины эти изобретают жадные люди, которые не хотят платить беднякам за труд, ведь машины работают почти бесплатно. Но они могут стать опасными, как чудовище Франкенштейна, они могут научиться думать самостоятельно, и тогда они истребят нас.

– Что такое чудовище Франки Штейна? – сонно спрашивает Видар.

Про чудовище Франкенштейна я знаю только со слов Пе и объясняю Видару, что есть такая книжка про доктора, который создал что-то вроде машины из мертвого человека.

– Машина-чудовище разгневалась и отомстила доктору и всем людям, – рассказываю я. – То же самое может произойти и во всем мире: в Стокгольме, Германии, Франции и Австрии, а особенно в Америке, молодой стране, которая ведет себя как глупый избалованный мальчик.

Именно так говорил Пе. Америка похожа на глупого мальчишку, у которого слишком много опасных машин. Играя с ними, глупый мальчишка ужасно пачкается, шумит и вредит самому себе.

– Некоторые люди такие лентяи, что не могут даже думать и говорить сами, – продолжаю я. – Для них придумали специальные машинки с кнопками. Нажимаешь кнопку – и машинка рассказывает тебе истории. – Я задумываюсь. – Если я правильно помню, примерно так они и работают.

Я щекочу Видару нос указательным пальцем.

– А вдруг я машина, которая рассказывает тебе сказки?

Он обнимает меня, даже слишком крепко.

– Ты не машина.

– Мы должны жить тем, что дает нам земля, – повторяю я слова отца. – Бывают и тяжелые времена, но мы должны перетерпеть голод. Семя, которое не проросло сегодня, прорастет завтра.

– Прорастет завтра, – повторяет Видар, который тоже слышал присловье Пе.