Я начал было бомбардировать ее SMS, но она расщедрилась лишь на одно ответное послание, которое пришло ночью. Вот что она написала: «Леон, не настаивай. Мне очень жаль, что тебе плохо. Мне тоже плохо. Мы должны это пережить. Целую. Ани».

Всю неделю я носился с этим чертовым сообщением, я декламировал его вслух, зачитывал Пьерандреа по телефону, один раз я прочел его даже Ламенто, когда тот не рычал. Но никто не мог утешить меня, а главное — никто не мог растолковать мне этот текст с филологической точки зрения, хотя у меня нет даже самой смутной идеи о том, что значит это слово. Поэтому я принялся расшифровывать мессидж Аниты самостоятельно, благо времени имелось в избытке. Вот какие результаты.

«Леон, не настаивай» кажется довольно резким, однако мое имя в начале фразы есть несомненный признак дружеской приязни. Наверное, Анита стремилась вызвать меня на диалог.

«Мне очень жаль, что тебе плохо» звучит просто здорово. Ей небезразлично, как у меня дела. Впрочем, Анита женщина непростая, с сиськами, но гордая и никогда не стала бы откровенничать. То есть некоторые вещи сказать сказала бы, но писать об этом — ни за что.

«Мне тоже плохо». Сто баллов. Когда я это читаю, чувствую себя всякий раз окрыленным.

«Мы должны это пережить». Здесь Анита, похоже, все еще дуется на меня, но все равно смысл фразы положительный, хотя сама фраза какая-то корявая.

«Целую». Это просто цимус! Если бы она написала «салют», то это была бы трагедия. «Обнимаю» меня убило бы на месте. Но «целую» звучит так искренне, я будто слышу ее голос.

«Ани». Она не написала «Анита», она написала «Ани», как я ее называл. Значит, она все еще меня любит.

Чего там говорить, не прошло и нескольких часов, как мой горячий оптимизм превратился в тяжелый леопардианский пессимизм.

Вот такие мысли занимали меня в конце августа в Портофино, когда я после длительных уговоров решился-таки провести несколько дней в компании с мамой, Амедео и Лолой. Моя сестренка, освоив роли сначала матери, а потом училки итальянского языка, теперь упорно имитировала свою преподавательницу балетной школы. Судя по всему, та фурия беспрестанно орала на всех подряд — ЧТО ЭТО ЕЩЕ ЗА ГРАН-ЖЕТЕ?! — одна только Лола со своими пируэтами оставалась вне критики. Мне же она казалась совсем неуклюжей, когда кружила со своими пухлыми ляжками вокруг бассейна. Возможно, я излишне критичен.

По причине ужасного состояния духа я сократил до минимума и традиционную тусовку на Ибице. Мне даже удалось убедить друзей, что я собираюсь сдавать экзамены в университет. Результат: я поглотил аж десять граммов за два вечера.

В Портофино я обрел некоторое умиротворение, особенно в нашем бассейне, нависающим над морем, непосредственно над Парадджи. Вот еще одна отличительная черта нашей семьи: если бассейн не нависает над чем-нибудь, мы его просто в этом месте не строим.

Моя мать была очень рада видеть наконец-то всех нас вместе, под боком, в первую очередь, конечно, чтобы повыпендриваться перед своими тошнотворными подругами. Эти тетки копошились в гостиных, болтая об искусстве, литературе и пластической хирургии ног. Когда они устроили перерыв на чай — Lady Grey, насколько помнится — как раз в этот момент мой мобильник наконец-то вспомнил о своем хозяине. Увы, это была не Анита, другой человек, который, впрочем, порадовал меня тем, что жив и здоров.

— Папа, как ты?.. Можно, конечно, назвать трагедией… что-то с Пьером?.. На Ибице… Нет, мы вчера разговаривали, он там отрывается по полной… Откуда я знаю, почему он тебе не сказал? Я что, его секретарь… Я не повышаю голос… Я понял, что произошла трагедия, но ты можешь мне объяснить… Ох, черт, мне жаль… А она в этом уверена?.. Она уже ушла из твоего дома?.. Крандец какой-то… в смысле, ты переживаешь… Я знаю, что это и так понятно, а что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?.. В Портофино с мамой… Ну, не сказал бы, чтобы совсем легко… Да, знаю, но мне надо побыть с ней немного… Нет, потому что я уже не на Ибице, раз я здесь… Хочу попробовать поступить в университет… Да, уверен… Зачем ты мне такое говоришь? Только потому, что я никогда не любил учиться?.. Это не значит, что я… Ладно, раз ты так считаешь… Я тебе звонил, только ты не отвечал… Да, конечно, мог еще раз набрать, но как-то все было не до этого, блин… Извини… Сейчас скажу ей… Вот как, прямо у тебя дома?.. Один ты никак не можешь… Я ни на что не намекаю… Извини, тут плохо ловит… Я знаю, что у тебя Swisscom, у мамы тоже… У тебя первого появился, я помню… Я тебе не могу так сразу ответить… Знаю, что от Портофино до Милана полтора часа езды… Все родители одинаковы… Да, я люблю тебя… И Пьер меня часто о тебе спрашивает, мы бы хотели видеть тебя чаще, разумеется… даже когда тебе хорошо… Я не повышаю голос… Да, задница у нас любимая часть тела, как всегда… Я знаю, ты хочешь мне добра, спасибо… Я тебе перезвоню, а то я сейчас с мамой говорю… Будь молодцом и постарайся успокоиться… Обнимаю.

Этого мне только не хватало. Именно сейчас папина телка — богатая, глупая, напыщенная фифа — осознала вдруг, что мой отец полное фуфло, и решила от него свалить, совсем как Анита от меня. А мой папаша каждый раз, когда такое происходит (не реже двух раз в год), в отчаянии названивает мне, умоляя приехать, а не то он, видите ли, впадет в жуткую депрессию. Он предпочитал меня, а не Пьера, вероятно, потому что у меня было гораздо больше шансов стать неудачником.

Папаша постоянно заставал меня врасплох с этими своими бедами, и я никогда не мог сказать ему «нет». Потом через пару недель у папаши появлялась новая невеста, и он просил меня поехать к маме. Типа «езжай, сынок, я теперь и один справлюсь», и опять пропадал на месяцы. Когда папа звонил, я знал, что ему по фигу, что со мной и как у меня дела. Он хотел только вывалить на меня свои горести, будто у меня у самого этих несчастий было мало.

Я накинул халат, оставил Мика Джаггера петь в одиночестве в моем ай-поде и вышел в гостиную, где болталась моя мама, обернув свои телеса в ласковое парео. Я пригласил ее выйти со мной в сад, а мама обрадовалась возможности продемонстрировать своего сыночка, такого остроумного, своим ехидным подругам. Какие же слащавые эти тетки, как и их духи, которые они сами же и делали — зачем, фиг его знает. Ладно, это тема странная, даже для Портофино.

Маман вышла радостная и озабоченная одновременно, ведь я не так уж и часто приходил к ней, чтобы о чем-то сказать, если только у меня не тырили бумажник.

— В чем дело, Леонардо? Что-то случилось с Пьерандреа?

— Нет, ма… Просто папа позвонил… и…

— Понятно, эта идиотка его тоже оставила. ОН ЧТО, ПРОСИТ, ЧТОБЫ ТЫ ПЕРЕЕХАЛ К НЕМУ?

— Мама, здесь твои подруги.

— Извини меня, но ты мне нужен здесь… ты же знаешь, я уменьшаю курс психофармакологии…

— Мама, ты тоже не заводись… В конце концов это мой отец.

— Кажется, ты его больше ценишь, чем Амедео, который тебя вырастил.

— Мама, блин, о чем ты говоришь… Моему отцу плохо, я должен как-то помочь… А потом вернусь и помогу тебе, ладно?

— Ты меня совсем не любишь, как прежде.

Я не стал ждать, когда мама начнет свой запрограммированный плач, запахнул халат и сунулся попрощаться с синьорами, которые загорели до черноты. Помните: после определенного возраста чем сильнее загар, чем старше выглядишь!

Я побежал собирать сумку, чтобы вернуться в Милан. Наконец-то хоть какое-то занятие, наконец-то что-то новенькое. На самом деле страдальцем являлся я, и не было никого, кто мог бы мне помочь. О’кей, Стефан, это правда, но друг был в Перпиньяне. Или еще мой брат, но тот торчал на Ибице, а потом собирался отправиться в Патагонию — типа чтобы нервы поправить в компании с «наставником» — лайф коучем. Он и мне предлагал провести несколько занятий с этим учителем жизни — шаманом-гуру-философом-инструктором в одном флаконе, — но мне это дело как-то не по душе. Как может посторонний человек поправить твои нервы, заставляя тебя выполнять тяжелую работу или отправляя черт знает куда?