Машина резко затормозила, и я проснулся. Звучала песня Ван Моррисона, которую я считаю самой красивой песней о любви всех времен и народов: Have I Told You Lately That I Love You?

Я открыл глаза и увидел, что Стефан поет, не отрывая взора от дороги. Тонкий профиль, выдающийся нос, черт возьми, он был в точности похож на Паоло Уччелло, портрет которого висел в нашей библиотеке, ну просто копия.

— Ты ведь голубой, правда?

— Зачем спрашиваешь, Леон, если и сам все понимаешь?

— Ну, так, кое-что уточнить для себя. Я понял по твоей манере вести: геи машину водить вообще не умеют, и ты еще одно тому доказательство. Резко тормозишь на повороте вместо того, чтобы чуть сбросить…

Стефан улыбнулся мне обезоруживающей улыбкой. От него веяло такой братской приязнью, что я чувствовал, что он и в самом деле бесконечно близкий мне человек, хотя от этой мысли мне становилось как-то не по себе.

— Леон, ты что, злоупотребляешь коксом?

— С чего ты взял?

— У тебя кровь идет из носа.

Элегантнейшим жестом — о, как подобные манеры нравились моей маме! — Стефан извлек из кармана носовой платок и протянул мне. Блин, опять у меня кровь, опять. В последнее время все чаще и чаще, даже если я и не усердствовал особо с дозами. Принимая во внимание последние приключения, иммуннозащитные свойства организма, видимо, истощились до минимума. Моя несчастная плоть молила о пощаде.

Я не спешил утирать кровь. Сначала я достал мобильник и сфоткал самого себя. Меня прикалывало, как у меня кровища из носа хлещет. Когда я замечал такое по утрам, цифровой камеры, как назло, под рукой не случалось. Я теперь, наверное, распечатаю этот снимок в большом формате да и повешу у нас дома — над кроватью Лолы.

Вот так, обменявшись колкостями, Стефан и я признались друг другу в собственных пороках.

— Что, по-твоему, лучше: быть педиком или наркоманом?

— В нашем доме, Стефан, лучше быть педиком, вне всяких сомнений.

— А вот у нас — наркоманом!

— Ага, а вот если бы одновременно — и педик, и наркоман, это был бы аллес.

Мы стали ржать, и впервые я не чувствовал себя неловко в компании с голубым. Как-то летом, на Ибице, мне довелось познакомиться с одним. Было понятно, что он на меня глаз положил, он мне предложил выпить в одном из чирингуитос, смотрел на меня похотливым взглядом — еще одно слово, от которого я тащусь, похотливый — а главное, смеялся над моими шутками, в которые вообще никто не врубался. Этот крендель все трындел и трындел без умолку, а я все заказывал и заказывал: чистую водку, водку со льдом, водку с лимоном, ну и водку с тоником — для разнообразия. А потом ситуация обострилась, парнишка возбудился настолько, что стал как бы невзначай трогать меня за ляжки. Подкатился, сука, с лаской, так что у меня уж никаких сомнений относительно его намерений не оставалось, и я даже чего-то такого с его стороны ожидал. Тогда я ему швырнул салфетку в лицо и обматерил. Он окаменел на своем табурете, сконфуженный донельзя. Что, человек не может просто так тебя угостить, и все? Нет же, обязательно должны быть какие-то задние мысли — блин, меня это особенно бесит. Проблема в том, что у меня всегда были сомнения относительно собственной натуры, и потом, меня беспокоило пристрастие к анальному сексу. Так ведь и параноиком недолго стать.

Со Стефаном совсем другое дело. Именно он частенько организовывал мои залеты и сам же потом из них меня вытаскивал с потрясающим изяществом. Спасая меня, он, похоже, и сам испытывал невероятное удовольствие. Жаль, что я не оценивал его присутствие в моей жизни так, как он этого заслуживал.

Разумеется, я пытался подсадить его на алкоголь и на ганджубас — о коксе и о девочках даже речи быть не могло, — но пробить этого парня мне так и не удалось, хотя и очень хотелось. Стефан единственный относился ко мне с искренним и глубоким уважением. На меня ведь все всегда смотрели неодобрительно, потому что мне нравилось рыгать, а главное, я почему-то всегда смеялся во время утренней медитации: а о чем еще может думать подросток в восемь утра? Правильно — чтобы никто не мешал ему справлять естественные потребности.

Мы въехали в окрестности Перпиньяна, окутанные словами и мыслями. Я был счастлив вновь обрести Стефана. Он между тем открывал ворота своего дома, вокруг которого бегали лабрадоры. Такой, знаете, французский maison, белый, полный жизни, с живописным навесом, увитым глициниями, и стульчиками из кованого железа во дворе. Моя мать расставила бы их таким же образом.

Я попросил, можно ли мне прилечь ненадолго, и он тут же отвел меня в свою комнату, хотя в доме было две комнаты для гостей. Но я не был гостем, я был Леон.

Я упал в кровать, не снимая двухдневной рубашки с пятнами крови. Хорошо еще, что я не забыл сбросить ботинки, в которых казался самому себе Наполеоном, входящим в «Отель-дю-Пале». От постельного белья шел невероятный аромат, прямо не знаю, с чем и сравнить, и я погрузился в тихий, умиротворенный сон. Анита не существовала. Анита умерла. Анита не должна была уходить от меня.

Я проснулся от кошмара. Из соседней комнаты доносились звуки музыки — Шопен или Моцарт, в общем, что-то медленное. На кресле в ногах кровати лежала моя сумка, банный халат, пара полотенец и одноразовые шлепанцы, которые Стефан, очевидно, тырил в гостиницах. Я пошел в душ и не вылезал оттуда добрых полчаса. Кровь из носа не шла, с рожей тоже вроде было более или менее, вот только мои волосы, стриженные под горшок, даже после душа выглядели ужасно. Может, Анита ушла от меня именно из-за прически, только сказать мне об этом не решилась?

Я привел себя в порядок — из уважения к Стефану — и вышел в гостиную. Он сидел в кресле фиг знает какого столетия, поглощенный чтением, нога на ногу, будто позировал фотографу. Мне показалось, что я вернулся на двенадцать лет назад.

Когда мы учились с ним вместе в «Эйглоне», пока меня оттуда не выперли, у Стефана была такая отдушина, из которой никто был не в силах его достать: чтение. Книги были его страстью. Он любил великих классиков и время от времени читал вслух отрывки из романов. Я помню, как ржал, когда Стефан зачитывал мне «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Этот Лоренс Стерн наверняка был еще тот прохиндей, жил бы он сейчас, пыхал бы обязательно. Я открывал книги и читал вслух заключительные абзацы — специально чтобы испортить Стефану удовольствие. С моей стороны это было проявлением ревности, что ли, а Стефану было поперек. Один лишь только раз он возмутился, когда я прочитал ему: «Фон Гогенфельц, Конрадин, обвиняемый в покушении на Гитлера. Оправдан». Это был финал «Обретенного друга», и это стало бурным началом нашей дружбы.

Стефан говорил, что книг, которые реально заканчиваются на последней строке, мало, совсем мало, и это самые жестокие произведения, в том смысле, что они не дают тебе возможности со вкусом дойти до конца сюжета и попрощаться с главными героями. К финалу следует добираться неторопливо, с чувством, посматривая время от времени, сколько там еще страниц осталось, следуя по стопам автора за развитием истории. Не существует на свете любви более нежной и странной, нежели любовь к замечательной книге. Стефан говорил мне это несколько раз, и мне казалось, что это слова пожилого человека.

И вот через столько лет я опять вижу его, левый указательный палец на подбородке, правый указательный уперт в страницу. Я со своей обычной деликатностью вытащил книгу из его рук. Стефан, улыбаясь, поднялся с кресла.

— «Про меня позабудут. Про меня скоро позабудут».

Это была последняя строчка из «Платформы» Мишеля Уэльбека.

— Что это за несчастный страдалец?

— Он потрясающий. Это хирург, человек слова и глубоких чувств. За его внешним цинизмом скрывается невероятное одиночество. Все самое плохое, что есть в мужчине, в нем проявляется, и это меня воодушевляет. Мои тревоги оставляют меня.

— Ты сейчас один, Сте?

— Нет.

— А твои знают, что ты, как бы это сказать, скорее сякой, чем такой?