Дальнейшее зависит от того, насколько недемократический лидер чувствителен к давлению Запада. Военные аспекты имеют значение – но не менее важны международная торговля и финансы. Диктаторы, привязанные к западным рынкам или одолжившие миллиарды в западных банках, как мексиканский президент Салинас в 1994-м, попадают в уязвимое положение. Тех из них, кто полагается на международную помощь, как Ролингс в Гане, можно подтолкнуть к движению от диктатуры страха к диктатуре обмана, и даже больше.

Одно знаменательное событие – окончание холодной войны – явилось примером, а позднее и катализатором действия модернизационного коктейля. Распад СССР был вызван комплексом причин. Он, безусловно, не был неизбежным следствием постиндустриальной революции; когда на Западе началось производство мобильных телефонов, советские заводы продолжали клепать низкокачественные тракторы. Но растущий охват высшим образованием постепенно менял культуру. К 1990-му доля взрослого населения с вузовскими дипломами в России (части Советского Союза, соответствующей современной Российской Федерации) была выше, чем в Великобритании или Германии, а в Болгарии – выше, чем во Франции124. Происходила эволюция ценностей. В 1990-м 90 % опрошенных в России сказали, что одобряют движение за права человека – столько же, сколько в США. 90 % россиян согласились с тем, что «их правительство должно быть более открытым для общества»125.

Коммунистические лидеры столкнулись с этими изменениями, когда позиции их стран в мире ослабели. Чтобы обеспечить населению минимальный уровень жизни, им приходилось безоглядно занимать деньги у западных банков, подводя экономики к грани дефолта. К концу 1980-х экономический кризис, активные протесты населения и правозащитное давление со стороны Запада увеличили напряжение внутри их жестких политических систем. Ответ Горбачева на эти вызовы был комбинацией политических просчетов, экономической некомпетентности и его собственных прогрессивных ценностей. В том, что он не признавал политического насилия, а когда оно происходило, отказывался брать за него ответственность, можно в равной степени усмотреть и его личные моральные установки, и классический метод диктатуры обмана. Гласность – горбачевская свобода информации – была заведомо неполной и предназначалась для выпуска пара и получения полезной обратной связи. Но кризис был слишком глубоким, а подход Горбачева слишком непоследовательным, чтобы спасти режим информационными манипуляциями.

С развалом СССР ускорился тренд на снижение мирового уровня открытого политического насилия. В условиях экзистенциального противостояния холодной войны западные лидеры предоставляли поддержку чудовищным диктаторам, занявшим «правильную сторону». Москва, в свою очередь, поддерживала репрессивные коммунистические режимы. Но после падения советской империи все изменилось. Когда оскудели потоки советской помощи зависимым странам, у Запада появилось больше возможностей привязать свою помощь к качеству государственного управления. Берлинская стена рухнула ровно тогда, когда правозащитное движение на Западе набрало обороты.

Такая картина недавнего прошлого может показаться слишком безоблачной. Конечно, Запад не всегда вел себя благородно. Иногда за гуманитарными призывами скрывались национальные интересы, а в требованиях реформ, обращенных к автократам, часто присутствовала доля лицемерия и претенциозности126. Исторические процессы не протекают по линейке. И все же, подъем глобального движения за политические свободы при существенной поддержке самых богатых стран и растущей инфраструктуре правовой защиты изменили мир. В отличие от предыдущих поколений диктаторов, современным автократам сложно править, используя методы прошлого века.

Несмотря на распространение диктатур обмана, диктатуры страха продолжают существовать. Говорит ли это о том, что наша модель неверна? К диктатурам страха сегодня можно отнести Саудовскую Аравию, Египет, Иран и КНДР. Показательный случай – это Китай. В каком-то отношении он напоминает Советский Союз конца 1980-х. Как и СССР в те годы, Китай сегодня – сверхиндустриализованная страна: промышленность и строительство составляют 40 % ВВП, а в странах с высоким уровнем дохода этот показатель в среднем равен 23 %. Как и в СССР при Брежневе, в Китае растет доля населения с высшим образованием: к 2019 году им было охвачено 7 % населения в возрасте от 15 лет127. Все еще меньше, чем в России в 1990-м (13 %), но уже близко к показателям некоторых стран Восточного блока.

С момента прихода к власти Си Цзиньпин стремился избежать судьбы Горбачева. В некоторых важных аспектах Китай отличается от позднего СССР. Брежнев правил страной, погруженной в безнадежный застой, в то время как десятилетия взрывного экономического роста привели к укреплению поддержки руководства Китая со стороны его граждан. И в Китае пока не видно признаков массового культурного сдвига такого же масштаба, как в СССР при Горбачеве128.

На вопрос о том, что бы они выбрали – свободу или безопасность, 93 % респондентов в Китае в 2018-м ответили «безопасность». В этом отношении Китай значительно превосходит среднемировое значение (70 %), не говоря о показателях постиндустриальных стран, таких как Австралия (47 %) и Германия (53 %)129. Многие его граждане продолжают бороться за свое экономическое благополучие, и мало тех, чьи ценности выживания сменились ценностями самовыражения. Экономика Китая не находится в кризисе и не зависит от западных банков или иностранных кредитов. На экономический диктат Запада Китай отвечает собственным диктатом. Другими словами, модернизационный коктейль пока не оказал на Китай заметного действия.

Китайские власти не ощущают ни извне, ни изнутри настолько сильного давления, чтобы оно побудило их воздержаться от жестоких репрессий, поэтому они не отказываются – по крайней мере, пока – от диктатуры страха. Более того, режим совершенствуется. В последнее десятилетие технологии наблюдения шагнули далеко вперед. С помощью новых инструментов Пекин следит за диссидентами как в виртуальном, так и в физическом мире. При Си Цзиньпине современные полицейские методы сочетаются с традиционными, и за решетку массово отправляются, среди прочих, представители этнических меньшинств, демократические активисты из Гонконга и юристы-правозащитники из континентального Китая. Избирательно экспериментируя с технологиями диктатур обмана, Китай, в первую очередь, сохраняет приверженность политике устрашения.

Какими будут следующие десятилетия для таких обновленных диктатур страха? И как проявят себя диктатуры обмана? К этим вопросам мы обратимся в заключительной главе. 

 Распространение диктатур обмана представляет собой одно из наиболее удивительных политических явлений последних пятидесяти лет. Но есть ли у него будущее? Смогут ли режимы, правящие сегодня в Сингапуре, России, Венгрии и Казахстане, продолжить существование во второй половине XXI века? Совершат ли репрессивные автократии переход от политики террора к политике обмана? Или, наоборот, диктатуры обмана вернутся к более кровавым, неприкрытым формам тирании?

В этой главе мы рассмотрим, каким может быть будущее разных политических режимов в свете вышеизложенных идей. Мы обсудим, как менялось отношение Запада к его авторитарным соперникам в конце XX века и как оно должно измениться вновь. Мы сформулируем несколько принципов, которые могут лечь в основу взаимодействия с недемократическими режимами в эпоху диктатур обмана. Некоторые из этих принципов универсальны и работают в отношении любых диктатур, другие более специфичны и ориентированы на их новую форму.