Но Ираидала подтверждает эти слова, напоминает мне, где и когда я такое сказал. Вспоминаю, что хотел её тогда уязвить, от того и сказал мерзость и почти сбежал, потому что тело выдавало, что все мои слова ложь, и ничего уродливого и отталкивающего я не вижу. Ну, как я мог знать, что эти слова мне ещё аукнуться?

Я столько всего наделал... Неужели каждая моя дурость прилетит ответным ударом? Но было и ещё кое-что.

– Впрочем, и детей, которых я родила, вы сочли настолько страшными, что усомнились вы ли отец и даже отказались их называть. – Говорит Ираидала, и я вижу в её глазах тень горькой обиды.

Хотел возразить, что она сама просила, почти требовала права дать детям имена, и вспомнил, что эти её слова мне передала мать. И она же уговорила позволить Ираидале сделать это самой. Я-то хотел назвать детей Ракс и Фариза. Опять ложь! И опять мать!

Я промолчал, потому что от постоянных своих "мне сказали, я поверил" уже самому тошно. Еле сдерживаю гнев. Нет, никто не должен его увидеть, я не собираюсь пугать Ираидалу. Может, когда-нибудь я ей признаюсь. Но сейчас, нет.

Кожу печёт от желания прикоснуться к ней, просто прикоснуться. Воспользовался тем, что Далли освежала руки перед завтраком. Заметил, как отец, удивленно приподняв бровь, наблюдает за тем, как я тщательно вытираю каждый пальчик своей лари. Мне всё равно. Я на грани уже.

Немного приводит в чувство влезший между нами гронх. Только присутствие полудемона и чувство опасности рядом с таким сильным хищником позволяет мне собраться. Мы ведём беседу, спор, в котором я стараюсь убедить Ираидалу вернуться во дворец. Не хочу ей приказывать!

Я не удивился бы слезам, истерике, потоку заслуженных мною упрёков. Но Ираидала слушала меня вдумчиво и спокойно, спрашивала о сроках и новых обязанностях наследников, и ни разу, ни одного единого вопроса не задала о себе, о своём содержании, о своём праве подарков, и том, что я ей должен за то время, что она была лишена всего. Я и сам готов осыпать её всем самым ценным и дорогим, но ведь дело в том, что её это не интересует!

Пытаюсь как можно весомей обосновать необходимость их возвращения в столицу и замечаю, как резко побледнела Ираидала, услышав про поездки детей на рубежи. Далли, Далли! Дети, ради которых ты становишься сильнее и отважней любого северянина-берсерка в бою, одновременно и твоя слабость.

Обещаю ей, сделать всё возможное, чтобы детям пришлось как можно меньше воевать, и замираю, боюсь спугнуть мелькнувшую на лице моей лари прежнюю светлую и искреннюю улыбку. Прости, Димарий, но победа над тобой приобретает уже совсем другую ценность.

Только где-то я ошибаюсь, потому что лицо Ираидалы темнеет, словно тучи перед ливнем закрыли небо. Она ушла, а у меня мгновенно созревает план. Она же собиралась в свои кварталы? Я буду с ней. А навязаться в сопровождение легко.

Окрыленный тем, что сумел обосновать для Ираидалы, почему она и дети должны вернуться в мой дворец, я совершаю ошибку, забыв, как ненадежна моя тропа под ногами. Ираидала умная девочка и в мгновенье вывела подоплёку своей ссылки в Карнак. И хоть, видит пламя, я сам об этом не думал, но возразить мне было нечего. Да и не было такой возможности.

Эти слова видимо стали той самой, последней каплей. У меня в ушах ещё звучит вопрос отца, который он задал сразу после ухода Ираидалы.

– Почему ты не назвал детей сам? Даже я не унизил подобным поступком твою мать! – видно, что отец что-то подозревает, но и в моей глупости уже успел убедиться, а потому не может однозначно решить, что думать.

А Ираидала не справляется с накопившейся обидой, с пережитой по моей вине болью. Словно кровь из глубокой раны выплескиваются наружу её мысли и чувства. Слова, что звучат для меня приговором, что бьют наотмашь, но проникают во внутрь, приводя в неистовство саму мою суть. Бешенство дикого зверя просыпается в ответ на её слова, что она умерла, и мысль, что она права, в каждом слове своём права, только сильнее это бешенство подстёгивало.

Вот то, о чём говорила мать. О ревности Ираидалы, о том, что она не смириться с гаремом. И вот он шанс успокоить, сказать, что не будет больше причин для её ревности, но Ираидала ставит точку, прямо обвиняя меня, в том, что я променял её на сиюминутную прихоть, на похоть. И не отводя от меня взгляда, она выдыхает, что теперь ей уже всё равно, потому что так нужных мне сейчас чувств, больше нет.

Она убегает, ускользает. И солью на открытую рану брат подтверждает, что Ираидала сказала правду, именно так она сейчас чувствует. Пустыню вместо души. Ощущает себя мёртвой с той ночи. Страшная мысль посещает мою голову, что дети, единственное, что удерживает её душу здесь.

– Пламя, что же нужно было пережить, чтобы такие слова были правдой? – ужаснулся брат.

И всё же я отправился с ней, не стал менять своего решения. Со стороны я наблюдал, как пытается совладать со своими чувствами Ираидала. Как старается удержать слёзы. При мне. Я больше не был тем, при ком она могла себе позволить быть слабой.

А вот потом я увидел совсем другую Ираидалу. Умную, серьёзную, обладающую опытом, который непонятно откуда взялся. И то, как она себя держала, как разговаривала, совершенно не вязалось с тем образом лари, что сложился у меня.

– " Она собирала обозы тебе на рубежи! Помня и учитывая все потребности, и ничего не забывая"! – повторял я про себя, понимая, что видно очень многое о Ираидале я не знал.

Она умела слушать, спокойно признавать собственное незнание, и доверять! А самое главное, она не стеснялась и не боялась признавать свои ошибки.

Оставив Далли в императорском дворце, на попечении отца и его лари, я вернулся к себе. В покои майриме я шёл уже с принятым решением, которое явно не придётся матери по душе.

– Зачем ты соврала мне о том, что Ираидала просила позволить ей самой назвать детей, в качестве подарка за их рождение? – начал я без предисловий и прямо при слугах, накрывающих стол к ужину. – А ей сказала, что я отказываюсь называть детей? Только не вздумай мне врать об очередной служанке!

– Пойдите вон! – отправила слуг из покоев мать.

– Нет. Никто из этой комнаты не выйдет, кроме того, кто побежит срочным образом за смотрителем гарема и Таргосом. Ведь о том, что я детям имён не дам, ты сообщала Ираидале при толпе рабов и наложниц, не так ли? Я ведь угадал, или мне проверить насколько я прав? – перебил её я.

– Прав! И да, я это сделала! Потому что от твоей Ираидалы и так не было покоя! – пыталась оправдать свой поступок майриме. – После того, как ты сделал её своей наложницей, она вознеслась так, что позволяла себе не замечать ни смотрителя гарема, ни меня. А забеременев и вовсе... Её необходимо было осадить и поставить на место! Её поведение угрожало порядку во всём гареме!

– Неужели? А у тебя были полномочия её осаживать? Унижать от моего имени? Оскорблять моих наследников и лари, их родившую? – я говорил спокойно, но что-то в моём лице пугало мать.

– Вы приказывали явиться, господин? – склонился смотритель.

– Оман. – Приветствовал меня поклоном и Таргос.

– Приказывал. Я сегодня попросил целителей с острова о помощи. Завтра они начнут обследовать гарем. Создать все условия и не перечить. Всех наложниц, позволивших себе проявить неуважение к госпоже Ираидале, Таргос, надеюсь ты сможешь выявить всех, подвергнуть наказанию. Сорок ремней каждой! – со всех сторон послышались испуганные вздохи. Наказание действительно было суровым и жестоким. – Всех слуг и рабов, позволивших себе подобное, выслать в старый дворец, перед этим сутки у столба наказаний, тоже каждому.

– Берс, послушай. – Голос матери стал куда мягче, в нём появились успокаивающие интонации. – Слуги и наложницы допустили ошибку, но эта ошибка в прошлом. Справедливо ли наказывать их сейчас? И отправлять многих верно служащих тебе слуг в старый дворец из-за давнего недоразумения? В конце концов, их господин ты, а не Ираидала.

– Вы о своих ошибках думайте, майриме. – Предупредил её я. – Тех наложниц, что никогда не были в моих покоях и не успели себе навредить, после наказания отселить в охотничий павильон, пойдут в качестве подарков особо отличившимся командирам. Остальных выставить на торги.