Мария остановилась передохнуть, тяжелой рукой откинула с лица белую прядь и снова задумалась, ее опять потянуло назад, в прошлое… Якова Тихоновича выслушивали, кивали головами, иногда понимающе, иногда снисходительно улыбались и в конце концов вежливо выпроваживали из кабинетов, давая понять, что дело идет так, как надо, как и задумано, а если проще и яснее – Белой речке пришел каюк. Яков Тихонович не понимал и не соглашался. Мария издали наблюдала за ним, видела его хождения по кабинетам и боялась только одного – лишь бы он не махнул рукой и не отступился.

Яков Тихонович, поиздержавшись в городе, вернулся без копейки в кармане, так и не найдя поддержки. Но зато он привез с собой злость, холодную, расчетливую злость.

Дома уехавших стояли заколоченными и безобразили лицо деревни, как бельма. Покупателей на них не находилось. Яков Тихонович списался с хозяевами, разыскал покупателей – какой-то дачный кооператив – и решил биться до последнего. Если даже все уедут, он останется здесь один. Останется и будет жить на развалинах деревни, которую не смог сберечь.

Когда понаехали в Белую речку шустрые, ловкие городские мужики, когда они сноровисто и со знанием дела взялись ломать дома и грузить бревна на лесовозы, в деревне с людьми случилось неожиданное, но именно на эту неожиданность и рассчитывал Яков Тихонович. Не сговариваясь, без собраний и речей, каждый для себя в отдельности, а значит, и все вместе, решили – держаться за землю. Не уезжать, не бросать ее, а она не выдаст. Ни одна семья больше не тронулась с места. Люди поверили, что все зависит от них. И оказались правы. Оказалось, что судьбу деревни могут решать не только люди, сидящие над ними в кабинетах, но и сами жители. В районе и области для их писем заводили специальные папки, а белореченцы не уставая били и били в колокола. И их услышали. Оставили на месте школу и магазин, снова открыли медпункт, потом, когда пришло время, начали строить новые дома, столовую и ферму.

…Крапива была вытоптана. Ноги горели. Мария отошла в сторону и остудила их в холодной росной траве. Еще раз оглядела прореху, зияющую в улице, и опять увидела дом с белыми цветочками и голубками на наличниках. И еще хозяина. Цыганистого, горячего Петра Зулина с его диковатым взглядом и крепким шагом чуть кривоватых ног. Где он теперь? Бывший тракторист и отменный плотник. Да вот же он! В недавно полученной квартире, уютной, им самим обихоженной, он сидит в кресле перед телевизором, а на коленях у него первый внук. Мальчонка – вылитый дед. Чернявый, остроглазый. Не дает смотреть телевизор, дергает за рукав.

– Дед, а вот когда ты маленький был, во что играли?

– Да ведь рассказывал.

– А я еще хочу.

– Ну, лотки делали. Плаха толстая, а к ней руль, сиденье – все чин чинарем, а потом плаху навозом обмазал, на морозе водой облил, как только застыло – так и езжай.

– А плаха – это что такое? А навоз?

Петр терпеливо объясняет и про плаху, и про навоз, смотрит в окно на высокие яркие многоэтажки и хмурится. Страшно хочется ему сейчас взять топор и смастерить для внука лоток. Но не в квартире же. Да и навозу где найдешь? Никому, даже жене, не признается он, что мается душа и просится обратно. От хорошей работы, где его ценят и разве что на божницу не сажают, от уютной просторной квартиры, от доброй зарплаты. Петр сердится. Ну, чего надо, какого еще? Живи, радуйся. Нет ведь. Точит, точит непонятная тоска. Хоть бы утро скорее да на работу, там он обо всем забывает, там ни тоски, ни сомнений – работа. Работу он за радость любит.

…Мария уходила от того места, где когда-то стоял дом Петра Зулина, уходила и оглядывалась, видела в деревенской улице пробитую брешь. Ей казалось, что вся Белая речка пробита такими дырами и за каждым пустым местом – мужик, хозяин, переселившийся в дальние края. Тот самый, которого не хватает сейчас в деревне. Того же Петра Зулина. Вот кто был бы первым помощником Ивану, вот на кого бы он мог опереться…

Отрываясь взглядом от поляны с вытоптанной крапивой, Мария смотрела вперед и надеялась только на одно – должны же когда-то поумнеть люди, от своих и чужих неверных шагов. Пришло время, пора умнеть…

«А все-таки мы сами. И лучше. Да, лучше, чем раньше». Время от времени Иван повторял эти слова, и незнакомая гордость возникала в душе. Совсем не та, которую он испытывал раньше за самого себя, теперь она была иная – за всех сразу: за Вальку, за Огурца, за Федора, с которым по-прежнему было нелегко разговаривать, если упирался во что-то свое, решенное.

«А все-таки мы сами, сами». Стучала и не затихала в груди Ивана гордость. Она стучала еще и потому, что сегодня с утра он проехал по убранным полям. Ходил по краям, на мотоцикле заезжал в середину и не видел огрехов: рассыпанного зерна, нескошенных кулижек, разбросанных куч соломы. Этот порядок остался после них. «Значит, можем», – уже в который раз твердил он.

Едва уходили комбайны, на убранных полях появлялись тракторы со стогометами и с плугами, вырастали рыжие скирды, и земля, переворачиваясь нарезанными пластами, из светло-золотистой становилась аспидно-черной. Но это там, за спиной, а здесь пока стояла стеной пшеница и было ее еще много. В последние дни снова установилась добрая погода. Поле было чистым, и хлеб убирали напрямую.

В самом дальнем конце загонки стоял Валькин комбайн. Хозяин нетерпеливо суетился на мостике и прикладывал козырьком ладони ко лбу. Высматривал – не запылит ли на дороге грузовик. Ивану тоже пришлось тормозить – бункер был под завязку. Минут через двадцать встали комбайны Федора и Огурца.

Пользуясь передышкой, Валька взялся прикручивать изолентой чуть покривившийся красный флажок. Недавно такие флажки затрепыхались на всех четырех комбайнах, но, кажется, никто не был рад так, как Валька. Флажок он перекручивал уже в третий раз. Огурец с Федором незлобиво над ним посмеивались, он молча выслушивал и улыбался своей тихой, смущенной улыбкой.

Валька прочно залепил конец изоленты, спустился с мостика и, довольный, поглядел вверх – вьется, трепыхается на свежем ветру алый огонек.

«Если бы так же хорошо было все остальное», – невесело подумал Валька. Дома было плохо. Анна Акимовна никак не могла успокоиться, написала старшему сыну письмо, и тот в скором времени пообещался приехать. Отписывая матери об этой новости, он сделал специально для брата приписку: «Ты, парень, дурью не майся. Собирай манатки и давай ко мне. Еще спасибо будешь потом говорить. Короче, сам приеду, и обо всем потолкуем».

Но как можно разговаривать на разных языках? Не понимала его мать, а уж про брата и говорить нечего. Кажется, только отец мог понять его, но что отец… Гриша не просыхал уже неделю, куролесил по деревне и домой приползал на четвереньках. Плакал, размазывал по лицу сопли и слезы, жаловался: «Судьба у меня такая… Валька, слышишь, с-судьба у меня не выплясалась…»

С отцом надо было что-то делать. Вчера Валька снова предложил матери отправить его лечиться, но Анна Акимовна разозлилась на него. «На белые простынки! – кричала она. – Таблеточку ему на подносике?! Черта лысого!» Валька смотрел на лицо матери и впервые, стыдясь своей мысли, подумал, что она злая. И свое зло за неудавшуюся жизнь вымещает на отце. Ей жалко саму себя, жалко загубленной молодости, а раз так случилось, должен быть ответчик. И этот ответчик оказался под рукой. Отец… Валька умел понимать других людей, умел понимать чужую боль, и свою мать он тоже понимал, но не мог согласиться с тем, как она смотрит на отца – равнодушно, отстраненно, а тот катится и катится вниз, уже ничего не видя в мутном, хмельном тумане. Горько и больно Вальке, чуть не до слез. Но не хватает у него силы спорить с матерью. И вчера тоже не хватило. Выждав, когда она прокричится и успокоится, Валька спросил, хотел выяснить для себя:

– Мам, а ведь раньше он не был таким. Ты же помнишь?

– Все я забыла, всю память у меня отшибло. Паразит этот последнюю кровь выпил. Всю жизнь он таким был!