Он ждал звонка. Злого, настырного, влезающего в уши, сталкивающего с койки на холодный пол в самый сладкий час раннего утра. Но звонка не было. Сроки, когда он должен пронзительно зазвенеть, прошли, а Виктор продолжал спать. Разбудил его тихий, почти неслышный вздох. Он скорее почувствовал его, чем услышал. Медленно открыл глаза. Над ним, низко склонившись, сидела мать. Он сразу вспомнил, что подъем по звонку остался в прошлом, и еще вспомнил вчерашнюю дорогу, пустую и грязную, темную деревню, лай собаки, первой откликнувшейся на его стук, долгий ночной разговор с матерью и невеселую новость о Любаве.

Мать плакала. Смахивала кончиком платка слезы с дряблых щек, вздыхала и ниже склонялась к лицу сына. Когда он во сне морщился и плотно сжимал губы, она тоже морщилась и хмурилась. И проснулась, казалось, вместе с ним, обрадованная, как и он, что плохое осталось в прошлом и не надо его ворошить, ведь вот оно – настоящее: сын вернулся домой, отдохнул с дороги, открыл глаза и улыбнулся, выдернул из-под одеяла руки и тянет их, как в детстве, к ней. Когда Виктор был маленький, он любил играть ее густыми волосами, уложенными в косу, пухленькими пальчиками расплетал ее и перебирал, а она замирала и впитывала в себя нежные прикосновения. И сейчас, положив голову в сильные, шершавые ладони сына, она тоже была счастлива, может быть, даже счастливей, чем раньше.

– Наконец-то… Вернулся. Я думала, у меня и слезы кончились, а вот видишь… плачу…

– Не надо, живой, здоровый, руки-ноги на месте. Проживем!

– Проживем, Витя, конечно, проживем. Ты, может, поспишь еще? Или есть хочешь?

– А сколько время?

– Да обед уж, обед.

– Вот это я дреманул. Нет, вставать надо.

– Я тогда на стол быстренько соберу.

Виктор долго осматривал комнату. Трогал руками вещи, стены и ничего не узнавал. Вроде те же стены, те же окна, та же мебель на своих местах, но все чужое. Чужое, потому что не было Любавиных вещей. Именно ее платьев, женской мелочи на трельяже не хватало, чтобы дом был как дом. А раньше он даже внимания не обращал на это и не задумывался. Вот уж точно: что имеем – не храним, потерявши – плачем. Ну нет. Плакать он не станет. К черту! Как искра, упав на сухую солому, мгновенно высекает яркое пламя, так и мысль, что он не будет убиваться, разжигала в Викторе злость. Он с радостью отдавался ей в руки, судорожно искал какого-нибудь действия – ударить, разбить, разломать. Он выскочил на крыльцо под резкий холодный ветер. Остыл под ним, отошел и внимательно осмотрелся.

Погода за ночь круто переменилась. Тучи исчезли, от вчерашнего дождя не осталось и следа. Поднималось солнце и вместе с ветром, еще не потеплевшим, сушило землю. Может, и в его жизни, круто и резко, еще все переменится?

Виктор вернулся в дом. Старательно выбрился, умылся, открыл шифоньер и, не торопясь, с удовольствием, надел чистую, выглаженную рубашку, старательно вычищенный костюм, тонкие нейлоновые носки – все, от чего он успел отвыкнуть. Мать ждала его за столом. У Виктора больно сдавило сердце: как же подкосил ее этот год!

– Садись, ешь хорошенько.

Она подождала, пока он поест, подождала, когда он выкурит сигарету, и только после этого задала главный вопрос, который мучил ее:

– Витя, с Любой-то как?

– Не знаю, мать. Пока ничего не знаю. Поглядим.

– Ради бога, сынок, не натвори только. Прошу тебя. Я ить больше не выдюжу.

Виктор угрюмо молчал, глядел в пол, на его щеках, чисто, до синевы выбритых, ходили желваки.

Первым, кого увидел Виктор, выйдя после обеда из дому, был Гриша Нифонтов. Сгорбленный, потухший Гриша потерянно брел по обочине дороги, загребая землю обшорканными носками кирзовых сапог. Смотрел себе под ноги, потому что остальной свет был ему сейчас не мил.

Виктор окликнул его. Гриша вскинул голову, долго, не мигая смотрел мутными, ничего не понимающими глазами, наконец признал:

– Витька, ты, что ли?

– Непохож?

– Да нет, похож вроде. С возвращением, значит. А я вот… – Гриша захихикал, прикрывая рот ладошкой. – И вот, понимаешь, того маненько… перебрал вчера.

Черт возьми, криво усмехнулся Виктор, ничего в родной деревне не изменилось. Все прежнее, скучное и до тошноты знакомое. Сейчас Гриша, хихикая и прикрывая рот ладошкой, будет просить на опохмелку, а его благоверная, если узнает, вечером прибежит ругаться… длинная история.

– Так это, Витя… – Гришины глаза ожили и заблестели. – За встречу полагается…

Минуту назад Виктору даже в голову не приходило опохмелять Гришу. Но неожиданно, как у него это часто случалось, появилась мысль, что честнее всех о Любаве, о деревенских разговорах сможет рассказать Гриша. Деревенские разговоры, он знал по опыту, бывают самыми верными. Кивнул и зашагал к магазину, слыша за спиной тяжелое, прерывистое дыхание и шарканье сапог. Гриша не отставал. Но в магазин не пошел, остался за углом. Тоже знакомо – боится показываться на глаза продавщице, которой задолжал.

Виктор поднялся на крыльцо, толкнул широкую дверь, обитую войлоком, и шагнул в полутемный и тесный магазин. В нем, к счастью, никого, кроме продавщицы, не было, а значит, не было любопытных взглядов и вопросов. Из магазина вышел с вином. Гриша, как тень, возник за его плечом.

– Куда?

– Да лучше вон в садочек.

За магазином был небольшой садик. Там среди кустов, на чурках, поставленных на попа, они обосновались. Виктор налил Грише, подождал, пока тот отмяк, и стал расспрашивать. Если бы он знал, что несколько лет назад, точно так же Иван расспрашивал Огурца о Любаве, он бы, наверное, над самим собой посмеялся. И еще бы раз подумал, что ничего нового в деревне нет.

Гриша унял дрожь, уловил в теле живое тепло и захлебывался от благодарности. Понимал, что чем хуже скажет о Любаве с Иваном, тем больше угодит Виктору, и, может быть, таил надежду, расколет его еще на одну бутылку.

– Ванька-то хвастался, – хихикал Гриша, уже не прикрывая рот ладошкой и показывая редкие уцелевшие зубы, – хвастался, будто он еще при тебе с ней крутил. Витька, говорит, мне тьфу! Надо будет, снова посажу.

Виктор сидел, опустив большие, крупные руки между колен, иногда сжимал их в кулаки и сразу разжимал. Гриша мельком увидел его руки, стукнуло в голове неожиданно трезво – что-то я не то несу… Но накатила новая волна дурмана, захлестнула, и он говорил, уже сам не зная что. Язык тяжелел и ворочался неуклюже. Гриша понес всякую ахинею. Виктор оставил ему недопитую бутылку, поднялся.

Сам того не подозревая, Гриша разрешил сомнения Виктора Бояринцева. Ведь тот всегда был уверен, что Любава лучше его, и это всегда мучило. Но вот оказалось, что и она такая же, как все. Потаскуха. Из-под мужа – да под мужика. Значит, он имеет теперь полное право распоряжаться так, как хочет. Он им покажет веселую жизнь. Злоба, тщательно вскормленная за длинный год, цепко брала его в свою узду и правила, как хотела.

А день разгулялся. Стихал ветер, солнце старательно сушило землю, и в воздухе было предчувствие, что благословенные дни бабьего лета еще не кончились, просто их разорвали неожиданные дожди на две половины. Некоторые хозяева начали копать картошку. Слышны были глухие стуки и звон ведер, пахло сухой картофельной ботвой и разрытой землей. Все это Виктор видел, во все вслушивался, но знакомые картины и запахи ничего, кроме скуки, у него не вызывали. Он даже испугался – неужели за целый год не соскучился по этим домам, переулкам и огородам? Выходит, нет.

Шел Виктор в контору, надеясь увидеть там Любаву. Но встретил не ее, а Якова Тихоновича. Столкнулся с ним в дверях, нос к носу. Несколько секунд в упор они смотрели друг на друга. Первым посторонился, уступая дорогу, Яков Тихонович.

– Ко мне?

Виктор кивнул.

В маленьком и тесном кабинетике с застойным запахом табака Яков Тихонович сел за стол и, по-прежнему глядя Виктору прямо в глаза, отрывисто спросил: