Иван направился к комбайну, но тут увидел кошевку отца. Пентюх, недовольно вскидывая головой, бежал необычно быстро. На стерне за резиновыми колесами оставался мятый, блестящий след. Яков Тихонович, остановив Пентюха, с кошевки не слезал. Сидел и ждал. Это было на него непохоже и настораживало. Даже Федор неловко и увалисто заспешил к кошевке. Яков Тихонович потрогал жестким пальцем усы, окинул взглядом мужиков и резко заговорил:

– Значит, так. Только что с председателем толковал: через два дня дождь. Беспокоится за это поле, сами знаете – семенное зерно. Убрать в первую очередь и до дождей. Задача ясная? Машины подошли, с отвозкой дело наладится.

Иван невольно оглянулся назад. Ему показалось, что неубранная пшеница стоит не на половине поля, а на всем пространстве, ярко освещенном утренним солнцем.

– Два дня? – угрюмо переспросил Федор. – Ну, ему из кабинета видней, а тебе, Тихоныч, должно быть, понятней.

– Позавчера два новых комбайна пришли. На центральной усадьбе стоят. Садить на них некого. Сегодня двое из райцентра приезжают, с леспромхоза и с ремзавода. Вот председатель хочет их вам на помощь бросить. Они в прошлом году тут работали. Если, сказал, вы не будете против…

– Опять – помощнички! – Федор выматерился. – На их глядеть – сердечный приступ наживешь.

Иван вспомнил прошлую осень: комбайн, зигзагом ползущий с поднятой жаткой прямо по хлебным валкам, клочки нескошенной пшеницы, пустые бутылки, брошенные на полосе… Нет, надо отказаться от помощи. Но голова невольно поворачивалась назад, и он видел неубранное поле, пугающее своими размерами.

Яков Тихонович внимательно смотрел на сына, и в его взгляде нетрудно было прочитать: «Вот она, твоя минута, Иван Яковлевич. Доказывай свою правоту». Грех самому себе признаться, но Яков Тихонович, тревожась и беспокоясь, был доволен, что шибанул сына, как о стенку, о прямой вопрос. Побудь, дорогуша, в такой шкуре, а потом вылезай на трибуну и обвиняй во всех грехах. Давай. По-новому, с материальной заинтересованностью, с организацией труда и прочей словесной чепухой. Решай. Как обойдешься без помощников, когда вот он, семенной хлеб для всего колхоза, стоит и ждет дождя.

– Ну что – слабо?

– Погоди.

– Некогда годить, Иван Яковлевич. Прямо говори – посылать помощников или нет?

– Сказал – погоди. Чего суетишься?

Иван вытащил из кармана толстый блокнот, сделанный из общей тетради, и стал считать, с тревогой ожидая ответа на прямой вопрос – успеют ли?

– Слышь, дядь Яш, а может, прогноз, того, пугают? – Огурец ткнул пальцем в небо. – Там, глядишь, по-своему переделают. Это картинку где-то видел, не помню, сидит бог на облачке, транзистор слушает. А по транзистору чешут: ожидается ясная, сухая погода. Бог послушал, командует: Илья, ну-ка выкрути вентиль.

– Вот он тебе послезавтра и выкрутит на всю катушку. Сядем козла забивать.

Федор тяжело топтался на одном месте, сердито поглядывая на Ивана. Как и все, он тоже ждал его решения. Ждал, испытывая странное, раздвоенное чувство. С одной стороны, не хотел, чтобы приехали помощники. Нагляделся на них в прошлом году. Колотились через пень колоду, а денег получили почти столько же, сколько и Федор. Оказывается, им на предприятии почти полностью зарплата сохраняется. Это так поразило Федора, что он долго не мог прийти в себя. А с другой стороны, он привык надеяться только на свои руки и на свою голову. Если Иван откажется от помощников, придется оглядываться и на других, тогда уж ремень в железном ящике на черный день не оставишь. Тут хором надо кричать, один-то никак не осилишь. Федор боялся давать согласие. Дай – его же соблюдать надо. «Как корова на льду, – недовольно думал о себе. – Ни туда, ни сюда. Чего он там черкает, говорил бы скорее. Грамотные все стали. Послать некого».

Иван неожиданно захлопнул блокнот, сунул его в карман.

– Ну? – Яков Тихонович потрогал усы, чтобы скрыть усмешку. – Не по зубам?

– Если дневная выработка останется такой же, как сначала, – не успеваем. Короче, на каждую коробочку надо накидывать еще по четыре гектара.

– Ни себе чего! – присвистнул Огурец. – Ты там в таблице умножения ошибку не сделал?

– Не сделал. При непрерывной работе эти гектары можно наверстать. Учитываем, что из-за машин стоять не будем. Федор, как думаешь?

Тот перестал топтаться, оглянулся на Якова Тихоновича, словно искал у него поддержки, развел руками:

– А никак, Иван, не думаю. На бумаге-то оно гладко, а поломки куда? В овраг? Их ты считал?

– На каждый комбайн по часу. Давай, Федор, решай.

– Я что, крайний?

– Не крайний, а опытный. Если скажешь, будешь делать. И нам поможешь.

Иван произнес эти слова и даже сам удивился – как он их придумал, сразу, с лету? Единственно верные. Какое-то чутье подсказало их ему. Только они могут задеть Федора за живое. Он по глазам видел, что задели.

– Дай-ка папиросу, – Федор неумело прикурил от услужливо зажженной Огурцом спички, пыхнул раз-другой, аккуратно поплевал на папироску и пошел.

– Ты куда, Федор?

– Работать, куда еще? Хватит, наговорились, а то и вправду помощников придется вызывать.

– Ну вот, батя, решили. Звони председателю.

– Иван, на одну минуту. – Яков Тихонович подождал, когда Огурец с Валькой отошли в сторону, спросил: – У вас вчера ремень ни у кого не полетел?

– Полетел, а что? – Иван насторожился.

– Тогда понятно, я так и думал.

– А что такое?

– У нового комбайна на МТМ ремень сняли. Председатель сегодня ругался. Ваша работа?

– Наша! А что делать прикажешь? Где их взять? Ты когда обещал привезти? Все везешь?

Яков Тихонович только махнул рукой.

«Что-то не так, нечестно, – стучало в голове у Ивана, когда он поднимался на мостик комбайна. – По-другому бы. А как по-другому? Где его взять, распроклятый ремень? К черту, потом разберемся!»

Прибой шумел глухо и монотонно. Напуганные чайки метались над белесыми волнами. А берег стонал от гула тяжелых сапог. Рота морской пехоты марш-броском рвалась к назначенному пункту. Автомат, противогаз, подсумок патронный, подсумок гранатный, железная каска на голове и вещмешок за плечами – все это с каждым километром увеличивалось в весе и тянуло к земле. Сердце колотилось у самого горла. Пот по лицу – градом. Когда с моря налетал резкий порыв ветра, он сдергивал со лба и со щек тяжелые капли, они попадали иногда на руки, и было странно, что пот за такое короткое время становится холодным. Тяжелое запаленное дыхание рвалось из сотни ртов. Прорезая глухой топот сапог, вонзался в уши прерывистый командирский голос: «Не отставать! Подтянись!» Казалось, что дорога отодвигается, ускользает и ее уже никогда не догнать. Но зачем же догонять дорогу? Она под ногами. Нет, убегает, ускользает. Больше всего Иван боялся запнуться и упасть. Если он упадет, то никакая сила не сможет его поднять. Бухают сапоги, не замолкая ни на секунду. Грохочет прибой, набирая силу. Небо над головой мрачное, осеннее – Иван успел взглянуть на него перед марш-броском. Теперь не до неба. Силы оставляют. А командирский голос будто ввинчивается в уши: «Газы!» Прохладная резина противогаза плотно прилипает к щекам, через минуту становится теплой, а еще через несколько минут – мокрой. Сил больше нет. Иван замечает впереди большой позеленевший валун. Сейчас он добежит до него и упадет. Упадет и будет лежать, пока не отдышится, пока сердце не перестанет колотиться у самого горла и не опустится на положенное место. Валун уже маячит сбоку, но Иван не падает. Все бегут, и он тоже бежит вместе со всеми. Снова намечает себе валун и снова оставляет его позади. Все бегут, все. Всем тяжело, а не только тебе одному. И он бежал и прибежал вместе со всеми, нигде не отстал. А один он бы никогда такого сделать не смог. Этот закон Иван познал и открыл на собственном опыте.

…Шесть часов. Шесть часов без единого перерыва и без единого перекура. Голова набухла от гула. Ноги затекали, ломило поясницу. Солнце заливало округу ярким прощальным светом. Одна за другой сновали машины, оставляли на земле блестящие вмятины, и убранное поле было украшено странным, запутанным рисунком.