В эти дни, наполненные счастьем, Андрей не думал о Козырине, тот просто ушел из его мыслей. Но ушел ненадолго и сейчас возвращается, внося в душу раздор и смуту.

– Все, все, мужики, по местам, – поторапливал Иван Иванович.

Ребята поднимались и расходились к тракторам. Взвыли моторы, оглушая своими голосами чернеющие поля и ближние зеленые колки. Тракторы один за другим выползали на поле, начинали чертить сеялками широкие темные следы.

Леха и кудрявый сеяльщик оставались возле своего агрегата.

– А вы что стоите? – спросил Андрей.

– Да напарник в деревню уехал. Сынишка у него заболел.

– Давай я заменю.

– А сможешь? Да и пылища такая…

– Не велик пан, перебьюсь. Пошел!

Андрей заскочил на подножку сеялки. Леха неторопливо поднялся в кабину «Кировца». Стальная махина дрогнула и потянула за собой красную гряду сеялок. Над ними сразу же повисло густое облако серой пыли. Высокие колеса трактора размеренно, без сбоев, катились по пашне, успевшей подсохнуть после недавнего дождя. Серая пыль забивала нос, лезла в глаза, скрипела на зубах. Она была такой густой и плотной, что даже затрудняла дыхание. Андрей не в первый раз стоял на сеялке и теперь радовался, когда его кудрявый напарник, убедившись, что рядом не новичок, перестал то и дело поворачивать голову и коситься недоверчивым взглядом. «Мы тоже кое-что могём, братец!» – не без гордости подумал Андрей.

У кромки поля «Кировец» повернул. Легкий ветерок дул теперь сбоку и сносил пыльную тучу на ярко-зеленый березовый колок. Дышать стало легче. Сзади, когда Андрей изредка оглядывался, виден был широкий след на пашне, след на земле, в которой уже лежали семена. Пройдет немного времени, они вымахнут зелеными ростками, ростки выпрямятся, окрепнут, и в августе на черном и пустом сейчас поле будут ходить каленые волны пшеницы. А по ночам, когда они замрут, в небе над ними беззвучно и ярко станут вспыхивать и гаснуть, как искры на ветру, ослепительные зарницы.

Мысли складывались просто, сами по себе, и Андрей уже знал, что потом, так же просто, они сами лягут на бумагу.

Под вечер, когда засеяли поле и он, умывшись, выколотив из пиджака и из брюк пыль, собирался уехать на погрузчике в Полевское, Серега неожиданно сказал:

– Ты уж, Андрюха, извини, что в обед на тебя навалились. Зло берет… ну и… Приезжай еще, парень ты свой…

«Это мне надо извиняться», – невесело подумал про себя Андрей, но вслух ничего не сказал. Крепко пожал ребятам руки и бегом побежал к погрузчику.

Через два дня после поездки в Полевское Андрею пришлось ехать в Петровский совхоз. Отправлялся он туда вместе с Воронихиным – об этом договорился Савватеев. Петровцы за последнюю пятидневку заняли в районе первое место и через день-два должны были отсеяться. Воронихин хотел лично поздравить механизаторов, а Андрей, как всегда, должен был дать на первую полосу снимок и репортаж.

В десять часов утра он уже сидел в коридоре райкома. Первый запаздывал, видно, его задерживали в кабинете какие-то неотложные дела. Вышла секретарша из приемной и попросила извинить за задержку.

Андрей редко встречался с Воронихиным – за полтора года раза три-четыре, и всегда страшно волновался при этих встречах. Почему волновался – не знал сам. В первом секретаре райкома ему все казалось необыкновенным: слова и жесты, манера говорить – все было наполнено для Андрея особым смыслом. Как маленький хилый мальчишка с завистью смотрит на взрослого сильного мужчину, так литсотрудник районки смотрел на первого.

Еще перед началом посевной, на одном из совещаний, Андрей слушал Воронихина и даже сейчас, почти через месяц, помнил то чувство, которое испытывал.

Невысокого роста, коренастый, чуть наклонив лысоватую голову, Воронихин подошел к трибуне и начал говорить. Очень тихо. Приходилось напрягаться, чтобы услышать. В зале перестали шаркать ногами, смолк шепот, установилась тишина. А Воронихин поднимал и поднимал голос, и его нельзя было не слушать – такая страсть и сила звенели в словах:

– Каждый из нас должен быть в ответе за хлеб! Каждый!

Андрей слушал, и ему хотелось прямо сейчас, после совещания, куда-то бежать, что-то делать. Потом, несколько раз мельком встречая на полях Воронихина, видя, как он разговаривает с механизаторами (а всех механизаторов в районе он знал по имени-отчеству), Андрей восхищенно смотрел на него и любовался. Хотелось быть таким же уверенным, решительным, хотелось быть на него похожим.

Освободился Воронихин только через час. Быстрым, упругим шагом вышел в коридор, увидел Андрея.

– Извини, пожалуйста, Андрей Егорович. Дело неотложное. Здравствуй. Одну минуту. Спускайся вниз, к машине, я сейчас…

Одет Воронихин был по-походному. Старенькие хромовые сапоги, просторный серый плащ и видавшая виды фетровая шляпа. Все на нем сидело ловко, подогнанно, привычно.

Через несколько минут они выехали из зеленого райкомовского дворика, и навстречу покатился блестящий, политый с утра асфальт центральной крутояровской улицы, сильно изменившейся и помолодевшей за последние годы от новых белых зданий – узла связи, кинотеатра, гостиницы. Перед зданиями зеленели старые раскидистые тополя – деревья находились под личной охраной Воронихина, и сейчас, проезжая мимо, он мысленно еще раз похвалил себя за тот строгий запрет, который вынес строителям: чтобы ни одной ветки не было сломано.

Старые тополя, новые здания, блестящий асфальт – все делало центральную крутояровскую улицу по-особому нарядной и уютной.

– Андрей Егорович, как, по-твоему, радуется глаз на такой улице?

– Конечно, Александр Григорьевич.

– Верно. Еще лучше сделаем, дай только время. Мы эти тополя после десятого класса сажали, прутиками. Тополя-то все выросли, а из моих однокашников только три человека в живых остались. Памятник надо строить погибшим, обязательно надо. На берегу поставим, над Обью, где пристань раньше была. Мы же оттуда уходили.

Лицо Воронихина, всегда жесткое и строгое, вдруг преобразилось – стало благодушным, и он стеснительно улыбнулся, что на него совсем не было похоже.

«Спрошу, – решил Андрей. – Выберу сегодня момент и обязательно спрошу». Он твердо верил, что Воронихин найдет единственно верный ответ на проклятый вопрос, который касался Козырина, и все расставит по своим местам.

Машину Александр Григорьевич водил быстро и аккуратно, как лихой шофер-профессионал. Скоро на пригорке забелели дома Петровского совхоза.

– Так, время у нас еще есть до обеда, глянем, чем народ дышит.

И Воронихин резко свернул с трассы, направляя машину к длинным приземистым зданиям фермы. В районе знали, что первый не любит, когда его встречают в хозяйствах. У него была особенная манера – появляться неожиданно, без предупреждения. Он сворачивал с трассы и подруливал обычно не к конторе, а к ферме или к мастерской, или ехал на поля. Посмотрит, переговорит с людьми и только тогда является к директору совхоза или председателю колхоза. И те по опыту уже знали, что немногое ускользало от внимательного, цепкого взгляда первого.

Стадо вывели на летние выпасы, пустой скотный двор встретил запахом сухого навоза и гулкой тишины. Только в дальнем углу, нарушая ее, попискивали драчливые воробьи. Воронихин прошелся по широкому пролету, заглянул в бытовку, в красный уголок, в молочный блок. Лицо его становилось все более строгим. С первого взгляда было ясно – на ферме, как только перегнали скот, все бросом бросили. В молочном блоке даже не отключили воду, и она тоненькой струйкой из незакрученного крана лилась на цементный пол. Одна половина двери перекосилась, другая валялась рядом на куче навоза. Разломанные кормушки, выбитые стекла.

– Бардак! – Воронихин закрутил кран, вытер о плащ мокрые руки и пошагал к машине.

После фермы заехали в мастерскую и на ток. По дороге на ток навстречу попался ветхий дед. Опираясь на самодельный костыль, он нес сетку, в которой лежали булка хлеба и две бутылки пива. Воронихин остановил машину и открыл дверцу.