– Александр Григорьевич, неужели ты не видишь – ведь проходимец. Рассказывали про него – не слышал, что ли?

– Э, рассказывали. А не говорили, что он из-под земли стройматериалы достает, что связи огромные? Нет, такой парень мне позарез нужен.

– Тебе нужен, а людям – нет. Доведут тебя до хорошей жизни варяги.

– Ты, Паша, зря пыль не поднимай, вот вытащим район, тогда и разбираться будем, главное сейчас – вытащить. Для этого можно кое-что и нарушить. А потом будем спрашивать. Я им много воли не дам.

– Потом, когда соберешься воли не давать, они тебя и спрашивать не будут.

– Паша, чего ты в последнее время, как бабка старая, ворчишь и ворчишь?

– Боюсь – цокнемся мы скоро с тобой лбами. Мерки у нас какие-то разные.

– Ерунда! Главное – район из прорухи вытащить, а там… Ничего, Паша. Давай споем лучше!

Но Савватеев не откликнулся и не запел. А мороз на лесной дороге поджимал крепче и крепче…

– Ну что, товарищи, будем голосовать? – Воронихин грузно поднимается во главе стола и строгим взглядом окидывает членов бюро. – Кто за первое предложение – прошу поднять руки.

Руки поднялись густо.

– Кто за второе предложение – исключить из партии?

В одиночестве подрагивает сильная, широкая ладонь Савватеева.

– По решению бюро вам, Кижеватов, объявляется строгий выговор с занесением в учетную карточку. Бюро также считает, что оставлять вас на прежней должности нецелесообразно. Вы свободны.

Воронихин вздохнул и сел. Кижеватов тяжело, грузно поднялся со стула, молча осмотрел членов бюро и молча вышел. Все облегченно вздохнули, заговорили между собой. Савватеев хмуро рассматривал свои широкие ладони. Вдруг с силой хлопнул ими по полированному столу, оборвав разговоры. В наступившей тишине проговорил своим хриплым голосом:

– Я не согласен с решением бюро и считаю своим долгом сказать здесь еще раз, что вы сделали антипартийное дело.

– Что? – тихо и зловеще переспросил Воронихин. – Ты соображаешь, что говоришь? Соображаешь или нет? Такими словами бросаться…

– Кижеватов не имеет права оставаться в партии. Вы это прекрасно знаете. Какая разница, сколько он взял. Это для суда важно – рубль или тысячу. А для нас не должно иметь никакого значения. Взял! Своровал! Все! И почему ушел от ответственности Козырин, ведь он был в курсе всех дел? Не захотели сор из избы выносить. Вот и весь ответ!

– Подождите, Павел Павлович, – подал голос председатель райисполкома, – вы что, не доверяете комиссии райкома?

– Да, не доверяю! Она руководствовалась мнением Воронихина, а не своим собственным.

– Ну, знаете…

– Предупреждаю, я этого так не оставлю.

Савватеев вышел из кабинета, провожаемый напряженным молчанием.

– Спасибо, старина, спасибо. Уважил ты меня вчера. На все, что я доброго делал, лопату грязи положил.

– А ты для чего авторитет зарабатывал? Для чего людей заставлял уважать себя? Любить их себя заставил? Они же верят тебе, в рот смотрят! А ты что делаешь, ты кого защищать взялся?

– Трудно нам будет с тобой работать.

– Трудно.

Но и потом, когда Савватеев добился пересмотра решения бюро по Кижеватову, когда у Воронихина были из-за этого крупные неприятности, а Кижеватова все-таки исключили из партии, еще и тогда они пытались сберечь дружбу, такую дорогую им обоим. Но она рушилась. В скором времени, вернувшись из командировки, Савватеев узнал, что председателем райпо назначен Козырин. Парень молодой, энергичный, придраться вроде было не к чему. Савватеев попытался вмешаться, но его не поняли. А Воронихин стал разговаривать с ним только официально.

И вот сегодня сидели они в своих кабинетах и каждый по-своему прокручивали в памяти прошлые годы.

Партийное собрание началось, как обычно. Нину Сергеевну избрали председателем, она объявила повестку дня, доложила суть жалобы, с которой обратились в райком Рябушкин и Травников. Ее всегда веселый и бодрый голос вздрагивал, в нем слышались близкие слезы, а когда она бросала украдкой взгляд на Савватеева, то терялась еще больше. Нина Сергеевна никак не могла понять – зачем это собрание и разве можно обвинять Савватеева в том, чего за ним сроду не водилось?

Первым слова попросил Косихин:

– Я скажу несколько слов об авторах письма.

– Позвольте, э-э-э… – чуть приподнялся Травников.

– Владимир Семенович, не перебивайте, когда предоставят вам слово, тогда скажете. Итак, об авторах письма. Рябушкин работает у нас около двух лет, Травников – чуть больше двух десятков. И вот они нашли общий язык в одной точке – им неугоден нынешний редактор. Почему на это решился тихий, осторожный Владимир Семенович? Да потому, что нашел союзника. Будь его воля, он бы давно избавился от редактора, но просто боялся. А Рябушкин – энергичный, пробивной. Теперь о том, почему им не нравится Савватеев. Ну, с Травниковым понятно, хочет быть редактором, так хочет, что даже стал смелым. Рябушкин – другое дело. Ему Савватеев – как кость в горле, потому что мешает осуществить идею маленького крутояровского бонапартика.

– Косихин, э-э-э… вы говорите не по существу…

Но не так-то просто сбить Косихина.

– Как раз по существу, Владимир Семенович. Поясняю. Чего хочет Рябушкин? Быть в районе если уж не человеком номер один, то, по крайней мере, в первой пятерке. Хочет, чтобы его все боялись, чтобы перед ним ломали шапку. А методы для достижения цели – одни и те же. Критиковать до посинения, потом снимать урожай. Теперь факты. Помните, как он яростно критиковал нашу ПМК и ее начальника Авдотьина? Сейчас – ни слова. Выходит, поправились дела? Нет, все по-старому. Зато Рябушкину почет, и уважение, и низкий поклон при встрече, а главное – боязливый взгляд. Когда это понял редактор, он стал неугоден, а Рябушкин тоже понял – или он, или Савватеев. Середины нет…

Слушали Косихина очень внимательно. Каждый по-своему. Рябушкин нервно поправлял очки, Савватеев смотрел в окно, словно дело его не касалось. Травников краснел и осторожно ворочал шеей в тугом воротничке рубашки. У Воронихина по многолетней привычке было спокойное и непроницаемое лицо. Андрей, который еще ничего не умел скрывать, со злостью смотрел на Рябушкина и Травникова.

Косихин все так же размеренно, словно траву косил, говорил дальше:

– Савватеев честен. Вот и все. Не надо ломать головы. Он не дает Рябушкину стать крутояровским бонапартиком, а Травникову не дает сесть на то место, до которого Владимир Семенович никогда не дорастет. Я слишком длинно говорю. Закругляюсь. Вывод – об этом толковать надо было намного раньше, а не тянуть до крайнего. Что мешало говорить? А наше вечное «авось», как-нибудь обойдется. В первую очередь виноват я как секретарь парторганизации и готов понести за это наказание. Пусть собрание его и определит. У меня все.

Косихин сел. Нина Сергеевна натянуто улыбнулась:

– Кто хочет высказаться?

Осторожно поднялся Травников, посмотрел сначала на Воронихина, потом на Савватеева.

– Мне кажется, что докладчик, э-э-э, отклонился от темы и неправильно истолковал наш сигнал. Мы не ставили своей целью подать дело так, словно хотим снятия с работы Савватеева. Мы говорили о недостатках, которые есть в нашей редакции и которых, э-э-э, становится все больше…

Андрей сидел сбоку от Травникова и хорошо видел, что руки у того, обычно спокойного и величавого, подрагивают, понял, что Травников отчаянно трусит. И уже не может отказаться от задуманного. Наверно, единственный раз в жизни он нарушил рамки своей осторожности и, лавируя, холодея от страха, пытается выплыть к заветной, так долго вынашиваемой им цели. Говорил Травников долго, как всегда, нудно, с бесконечными «э-э-э», но линию главную держал. Хитро сворачивал на недостатки в редакции, не трогая Савватеева, но получалось, что во всем виноват редактор.

Об этом же начал говорить и Рябушкин.

Андрей вспомнил их лица в тот вечер, когда они приходили к нему домой, вспомнил так ярко, что даже передернулся. Хотелось закричать в голос. Но – крик здесь неуместен, глуповат будет. В драке с такими, как Рябушкин и Травников, на одну только глотку надеяться нельзя. И Андрей, переждав минуту, сдержав в себе крик, как можно спокойнее произнес с места: