– Палец-то размотай, синий уже.

– Иван, я сказал…

– А я не слышал. Отец говорит, что ремни из Сельхозтехники только завтра привезут. Ничего, выкрутимся, подожди.

Иван побежал через поле к комбайну Федора. Тот, не останавливая комбайна, лишь наклонив голову, сразу отрезал:

– Не дам!

– Погоди, я еще ничего не сказал.

Иван знал, что у Федора на комбайне есть особый ящик, где всегда лежат самые необходимые запчасти. Федор добывал их через знакомого, работавшего в Сельхозтехнике. Ящик, где они лежали, всегда был под замком.

– Послушай сначала.

– И так знаю, что просить прибежал. Чего там у него?

– Ремень.

– Не дам!

– Завтра привезут. Слышишь, Федор? Привезут – и сразу тебе вернем.

– Нет. Сказал нет, значит, нет.

Федор отвернулся, прочней, удобней устроил свое мощное тело на сиденье и включил скорость. Комбайн тронулся. Издали Федор был похож на неподвижную глыбу. Иван не удержался, вдогонку зло крикнул:

– Куркуль!

Глыба даже не пошевелилась. Такими штучками Федора не проймешь.

Проходя мимо куч соломы, Иван машинально выдергивал пустые, уже обмолоченные колосья, разминал в пальцах. Ни одного зернышка. Куркуль-то куркуль, а работать умеет. Комбайн отрегулирован, как часики.

Валька уныло дожидался Ивана и крутил в руках ремень, словно прикидывая, как его можно соединить.

– Значит, давай так. Придет машина, садись – и в деревню. Отца найдешь, передай – пусть хоть из-под земли ремень достает. Понял? Возьми мой мотоцикл. Быстрей будет.

Огурец гнал свой комбайн уже от другого конца поля, поравнялся, спорхнул вниз. На ходу вышибая папиросу из пачки и закуривая, подошел, снял кепку, раскланялся перед Валькой.

– С пензией вас, дорогой сэр. Чаво ишшо лопнуло?

– Перестань. Ремень вон.

– А Федор, конечно, комбинацию из трех пальцев. Нет, Ваньша, с таким народом ударный коллектив не создашь. По философии, у нас мышление единоличника.

– Перестань. Хватит лясы точить. Давай, Валентин, и скажи – пусть хоть из-под земли выроет.

Огурец поплевал на окурок, проверил – потух ли он, и щелчком запустил его высоко вверх. Пошел, но остановился, вернулся.

– Ваньша, дохлое дело. Глянь на этого ангелочка – он полгода просить будет. Давай лучше я сгоняю. Ремень будет. Валька, дуй на мой агрегат. Только не покалечь.

– Куда ты собрался?

– Какая разница. Отпускаешь?

– Валяй.

Треск мотоцикла прорезался сквозь гул комбайна и скоро затерялся.

Снова дрожь железа, пыль и метры, метры поля. Складываясь, они составляли километры, длинную, немереную дорогу. Конца ей еще не было видно. Солнце клонилось к западу, жаркий, сухой день угасал, и сильнее чувствовалась усталость. Руки и ноги наливались тяжестью, голова гудела, и возникало желание выключить мотор, спуститься на твердую, не дрожащую под ногами землю, добрести до кучи соломы, раскинуть руки и упасть спиной на мягкие, сухие стебли. Закрыть глаза и уснуть.

Иван встряхнул головой. Чего доброго, еще и вправду уснешь. Крепче ухватил штурвал. По привычке оглянулся. Валька на комбайне Огурца и Федор на своем двигались следом.

Ближе к вечеру потянул легкий ветерок, он сносил от комбайнов облака пыли, и они растягивались густыми, рваными лентами, неровно наползали на стоящий еще хлеб и там рассеивались. Дышать становилось легче. Но освежающий ветерок Ивана не радовал, он боялся, как бы вместе с ветерком не пришел дождь. Урывками поглядывал на небо. Оно пока было чистым. Может, пронесет, надеялся Иван, хотя на его памяти еще не было ни одной уборки, которая обошлась бы без дождей или снега. И снова мысли крутились вокруг звена. Если они сами не справятся, опять придется вызывать помощников. А еще хуже, если хлеб снова останется на поле.

Иван даже представить не мог, что тогда будет с ним. Ведь обязательно скажут – назвонил и заглох. А главное – на корню загубится важное дело, и в звено потом никого на аркане не затащишь. И вообще, по своим ли силам он схватил груз? Смогут ли они когда-нибудь, такие разные, Валька, Огурец и Федор, стать под его началом одним целым.

В привычный уже шум комбайновых моторов снова врезался треск мотоцикла. Иван машинально взглянул на циферблат. Ого! Два с половиной часа промелькнуло, даже не заметил. Быстро, словно настеганное, летит время.

Огурец привез ремень. Иван видел, как они вдвоем с Валькой быстро пристроили его на место. Интересно, где Огурец раздобыл ремень? Иван не сомневался: или выклянчил, или просто-напросто спер. Но думать об этом не хотелось. Ладно, как-нибудь… Главное, что все комбайны снова ползут по полю, преодолевая длинную дорогу.

Солнце скатилось за дальний колок, желтая листва, подсвеченная его лучами, ослепительно вспыхнула на короткое время и погасла. И сразу же поползли сумерки. Незаметно, неслышно крались они по неубранному хлебу, по колкому жнивью, переползали через кучи соломы, сливались и затушевывали дневные краски. Полусвет-полумрак зыбко плыл и покачивался над полем.

Но комбайны шли не останавливаясь. Один за другим выбрасывали желтые лучи света от фар, расталкивали густеющую темноту и не прерывали своего монотонного, надсадного гула.

Работали до полуночи. Когда из низин начал подниматься и клубиться белесый туман, Иван заглушил мотор. Ноги дрожали от долгого напряжения, ступали по земле неуверенно. Усталость сделала свое дело. Даже разговаривать не хотелось. Молча рассаживались по мотоциклам. Иван вдруг вспомнил, спросил у Огурца:

– Где ремень взял?

– Где взял, где взял? В магазине купил! Поехали, спать охота, глаза слипаются.

Иван допытываться не стал.

Как только отпускали дела и выдавалась свободная минута, Якова Тихоновича начинало мучить воспоминание: голые, сухие ветки, отставшая береста, шуршащая под ветром, и почерневшие затесы на стволах молодых березок. Яков Тихонович не понимал. Не вмещалось в голову. «Ну ладно, отказался бы, заартачился, ну посадил бы как попало – тоже ясно. Но это ж додуматься, дожить до такого надо! Корни отрубить. Витька Бояринцев – человек без корней. Откуда он тогда взялся?»

За долгие годы бригадирства Яков Тихонович нагляделся всякого. И горького, и соленого – под завязку. Думал, что его уже ничем не удивить. А вот гляди ж ты! Еще как удивил Витька Бояринцев. Кому и что он хотел доказать? Яков Тихонович, всю свою жизнь положивший на Белую речку, всю жизнь в ней проживший, испытывал сейчас такое ощущение, будто ему плюнули в лицо. Взяли и харкнули. Дождаться бы Витьку, в глаза ему поглядеть. Что там в них?

Невеселые раздумья Якова Тихоновича прервал Иван, приехавший на мотоцикле. Он долго возился в темноте у гаража с замком, наконец закрыл его, тяжело подошел к крыльцу, молча сел рядом с отцом.

Деревня, намаявшись за день, давно отошла ко сну. Погасли окна, затихли звуки, дома, как в воду, нырнули в темноту и плыли невидные, неразличимые глазом. Ночь, густая осенняя ночь. Земля остывала и покрывалась росой. Иван, сидя, задремывал. Тяжелая голова клонилась к плечу. Яков Тихонович хотел рассказать сыну про Любаву – доложили сегодня, что она ушла от свекрови, – но передумал. Пусть лучше поспит, завтра сам узнает. Тронул сына за рукав:

– Иди ложись, чего кемаришь.

– Ага, – сонно отозвался Иван. – Пошел.

Даже умыться не было сил. Он кое-как разделся, повалился на кровать и уснул.

Яков Тихонович долго еще сидел на крыльце, докуривал последнюю папиросу и вглядывался в беспросветную темноту, словно хотел там что-то разглядеть. Но ночь была пустынной.

В это время на околице Белой речки показалась Мария-хранительница. Ее шаг по-прежнему был невесом и неслышен, но в этот раз по-особому тороплив. Подол длинной посконной рубахи колебался, словно под ветром, а распущенные белые волосы соскальзывали с плеч за спину. На том месте, где еще недавно стояли березки, она замерла. Пусто. Мария медленно опустилась на колени, широкими ладонями засыпала пустые лунки, старательно разровняла землю, прихлопала ее. И долго еще так стояла, на коленях, опустив голову, упершись руками в прохладную, влажную от росы траву. Если бы рядом оказался живой человек, если бы он смог приблизиться и разглядеть лицо Марии, он бы увидел, что она плачет. Настоящие теплые слезы скапливались в уголках глаз, срывались и долго блуждали по глубоким морщинам, смачивая сухую, как пашня в засуху, кожу ее лица.