– Любава, что с тобой сегодня?

– Ничего. В том-то и дело, что ничего со мной нет. Ничего и никого. – Она усмехнулась, и эта усмешка только была не ее, не Любавина, потому что раньше она никогда так не усмехалась – безразлично и тускло.

– Да что с тобой, объясни?

Он взял ее за руку, но Любава тут же дернулась и побежала к калитке. Догонять ее Иван не стал, понимал – бесполезно.

Половину дороги до центральной усадьбы, где была больница, проскочили лихо – по полю. Маленький, юркий «жигуленок» ловко вилял между колдобинами, осторожно заползал на бугры и так же осторожно сползал с них. Земля здесь была твердой. А дальше – овраг, будь он неладен, узкий, неглубокий, а не перескочишь. Как ни крути, надо выбираться на трассу, разъезженную и разбитую. Огурец вывернул руль вправо, подбросил газу, и «жигуленок», надсадно подвывая, стал царапаться вверх. Огурцу было легче – делом занят. А вот Вальке… Вжав голову в худые плечи, согнувшись, он затих на переднем сиденье, боялся взглянуть назад и едва удерживался, чтобы не заткнуть уши. Татьяна кричала надсадно, тяжело, на одной протяжной глухой ноте. Валька такого крика еще ни разу не слышал. По телу ползли противные мурашки, словно его окунули в холодную воду. Федор неловко на руках держал голову Татьяны, а она выгибалась, стараясь ее вывернуть. Рожала она всегда тяжело, видно, и в этот раз будет не легче.

– Ничо, Татьяна, ничо, Татьяна, ничо, ничо… – скороговоркой бубнил Федор, крепче сжимая голову жены большими, тяжелыми руками и стараясь не глядеть на ее побледневший лоб с серыми родовыми пятнами и крупными каплями пота, на ее раскрытый, словно провалившийся рот. Крик бился в тесной кабине и глушил звук мотора.

Огурец выжимал из своей коробочки все, что она могла. Летели ошметки грязи. Ветровое стекло было черным, дворник не успевал его чистить.

– В бога мать! – не разжимая зубов, по-черному ругался Огурец. – Да когда здесь дорога будет? При коммунизме?

Черная жидкая лента ползла и ползла под колеса. Казалось, что ей не будет конца, как и крику Татьяны. А проехали-то всего несколько километров. «Жигуленок» начал скрести днищем и скоро встал. Пытаясь выехать, Огурец дергал его то назад, то вперед. Ни с места. Лишь колеса, выбрасывая дымящимися шинами грязь, оседали все глубже.

– Вылазь, мужики, приехали.

Федор достал из-за спины подушку, осторожно уложил на нее голову Татьяны и открыл дверцу. Валька уже выскочил. Вдвоем они уцепились за скользкое, грязное железо, напряглись до дрожи в коленях, и машина нехотя, медленно-медленно стала продвигаться. Вытолкали на более-менее сухое место. Огурец с разгона прогнал ее еще несколько метров и остановился.

Федор первым шагнул к машине, но вдруг в звуках, ставших уже привычными – гул мотора, чавканье грязи, непрекращающийся крик Татьяны, – уловил еще один. Кто-то всхлипывал. Обернулся. Валька шел следом за ним, размазывал грязь по лицу и вздрагивал плечами.

– Ты что? – Федор схватил его за локоть. – Ты что?

Отворачивая лицо с грязными потеками, по-детски всхлипывая, Валька растерянно выдавил:

– Жалко…

Федор даже запнулся. Он тоже жалел Татьяну, тоже сейчас психовал и боялся, но чтоб заплакать… Из-за чужого в принципе человека?

И снова полз вперед «жигуленок», снова Федор держал голову Татьяны, но теперь уже не на руках – в грязи все – а на подушке, и снова Валька неподвижно замер на переднем сиденье, вжав голову в худые плечи.

Они буксовали еще два раза, еще два раза чуть не на руках вытаскивали машину. Татьяна сорвала голос и перестала кричать. Теперь она только глухо стонала.

– Во, наконец-то, – выдохнул Огурец, когда впереди замигали огни центральной усадьбы. Не удержался и облегченно выматерился.

Навстречу, раскидывая грязь, летел мощный ЗИЛ. Остановился, из кабины выскочил молодой шофер.

– Вы из Белой речки? Я за роженицей.

– Здорово ночевали! – отрезал Огурец. – А где раньше был? Убирай свою колымагу, теперь сам доеду.

– Ну сами дак сами, – огрызнулся шофер. – Чего тогда всех перебулгачили. Веню довели – в первый раз услышали, как он матом кроет.

– Это, наверное, ему Иван хвоста накрутил, – ухмыльнулся Огурец. – А ничо, для пользы дела.

На крыльце больницы их уже ждали. Нянечка и сестра увели Татьяну.

Огурец сел на лавочку, достал папиросы, но никак не мог щелкнуть большим пальцем по пачке, руки дрожали, и он промахнулся. Федор тяжело опустился рядом. А Валька по-прежнему сидел в кабине, вжав голову в плечи.

Ветер становился холодным, с неба сыпала мокреть, и здесь, на лавочке, начинал пробирать озноб. Огурец затоптал окурок.

– Ладно, Федор, оставайся. Мы домой. Проскочим, пока совсем не развезло.

– Давайте, – согласился Федор, продолжая неподвижно сидеть на лавочке и думая сразу обо всем: о Татьяне, о родах, о дороге – будь она проклята! – и о Вальке. Это ж надо – заплакал.

В это самое время, до хрипоты накричавшись и наругавшись, Яков Тихонович вместе с Иваном дозвонились наконец до больницы, узнали, что роженицу привезли, и облегченно вздохнули. Закрыли контору и направились домой.

В свете редких фонарей, под дождем, с густой грязью на улицах Белая речка была особенно серой, неуютной, необихоженной. Иван, шагая позади отца, оглядывался по сторонам и после стольких событий сегодняшнего дня ловил себя на одном – он снова ненавидел деревню, в которой жил. Ненавидел ее грязь, серость и неприютность. Жить в ней по-старому он больше не сможет. И оставалось ему только одно – закатывать рукава и переворачивать здесь все с ног на голову. Переворачивать и устанавливать.

А у Федора родился сын.

По пустой, грязной дороге, размытой дождями и разбитой машинами, шагал человек в черной фуфайке, в черных брюках и в тяжелых кирзовых сапогах. Он торопился. Ни разу не присел, не оглянулся назад в надежде на попутную машину, шагал и шагал, как заведенный, напрямик по лужам и колдобинам. Тяжело оскальзывался, глухо ругался. Чавкала под ногами грязь, резвился, разгоняя тоску сонной, притихшей земли, сильный, напористый ветер. Особенно буйствовал он на бугре. Когда человек поднялся туда, ветер еще сильнее принялся трепать широкие черные штанины и задирать полы фуфайки.

Внизу под бугром лежала деревня. Человек медленно стал опускаться на землю. Будто навалилась разом усталость длинной дороги, и он не устоял под ней. Неловко присел на корточки, обхватил руками голову и вдруг ткнулся ею в жесткую траву, нахолодавшую от ветра и влаги.

Близилась ночь. Человек еще был на бугре и не торопился сходить вниз. Но вот в деревне погасли почти все окна. Тогда человек, осторожно ступая, словно на каждом шагу ожидал внезапного подвоха, стал опускаться вниз.

На центральной улице ему повстречалась допоздна загулявшая парочка. Человек испуганно шарахнулся в сторону, но его успели заметить при желтом свете фонаря, и, уже удаляясь, он расслышал удивленный голос:

– Вроде Бояринцев? Не обознался? Вернулся, значит? Эй, Витька, ты?

Но человек вжал голову в плечи, заторопился и растаял в темноте. Только слышно было, как чавкала грязь под его сапогами.

Да, это был он, Виктор Бояринцев. Он не хотел, чтобы его увидели в казенной одежде, и вообще не хотел сейчас ни с кем встречаться. Потом. Все потом. Главное – домой. Он будет дома. В нормальной одежде, в тепле. В чистой постели. Упадет и будет спать сколько влезет, пока не надоест. Заспит, что было, проснется и посчитает прошлое за дурной сон. Бывают нелепые, дурные сны, нагонят страху и жути, а утром их и вспомнить не можешь.

Вот и переулок. Девятый дом по левому порядку, мокрый штакетник, низенькая калитка, высокое крыльцо. Окна беспросветно темны. На легкий стук злым и хриплым голосом откликнулась соседская собака. И сразу же распахнулись двери. Мать не спала.