Виктор смотрел на жизнь прищуренными глазами и взрослел, видел в ней только то, что ему хотелось видеть, что подтверждало его правоту. Но вечное недоверие, презрение к окружающим его людям начинало тяготить, ему хотелось избавиться от них, хотелось поверить. Надеялся, что поможет Любава. Не помогла. Не смогла понять.
В зоне Виктор работал на пилораме на пару с одним разбитным и шустрым мужиком лет сорока, бывшим директором мясного магазина. Мужику дали кличку Окорок, и он на нее охотно откликался.
Однажды, во время перекура, когда они сидели на толстом сосновом кряже, бросив под задницы рабочие рукавицы, Окорок неожиданно спросил, за что Виктор попал в эти далеко не курортные места. Он был шутник и говорил всегда витиевато, с юморком. Виктор, под настроение, рассказал. Окорок зашелся в беззвучном хохоте и в изнеможении сполз на землю. По его толстому, не исхудавшему даже здесь лицу катились слезы. Виктор опешил – что смешного? Разозлился и хотел уже тряхнуть Окорока за грудки, но тот внезапно оборвал беззвучный хохот, снова забрался на бревно и, вытирая одной рукой слезы, другой похлопал Виктора по колену.
– Витя, милая ты моя крестьянская душа. Вопрос, который ты решал, воруя пару с…х мешков, я давно уже для себя решил: моя вера порушена, веры, как таковой, нет, вместо нее – ширма, туман, блеф! Каждый хочет жить так, как ему удобней. Вот и живи так, как тебе хочется, только не забудь, надень, как на новогоднем карнавале, маску честного труженика. А если будешь маяться раздвоенными чувствами: доказывать кому-то или пытаться понять – ты просто сопьешься или попадешь снова сюда за какую-нибудь доморощенную глупость.
Договорить Окороку не дали. Перекур закончился. Они снова принялись катать бревна и больше к этому разговору не возвращались.
«Может, Окорок и прав? – думал иногда Виктор. – Может, так легче? Надеть, как он говорил, маску и успокоиться? Нет, не получится».
Сам себе не признаваясь, он хотел совсем иного: научиться смотреть на жизнь новыми глазами, хотел иметь под ногами твердую землю. Но злость, с которой он не мог справиться, мешала ему, и земля под ногами качалась.
5
Обедали мужики торопливо, наскоро. Даже Евсей Николаевич, понимая их торопливость, сдерживал себя и не заводил беседы. Дождливые дни, вынужденное безделье и постоянное, выматывающее ожидание доброй погоды так смертельно надоели, что все сейчас были рады, дорвавшись до работы. До всех просто и ясно дошло – если они упустят еще день-два, им самим с хлебом не справиться. Тогда зови помощников, и все пойдет по-старому, как попало. А они, несмотря на первую неудачу, уже почувствовали свою силу. Никто об этом вслух не говорил, но про себя думал каждый. Даже Федор. Ему сейчас казалось, что он сползает со старого удобного сиденья, где ему было привычно и просто, и пересаживается на новое, еще неизвестное и потому пугающее. То и дело украдкой поглядывал на Вальку и всякий раз вспоминал: дождь, влажный, скользящий капот машины, черные ошметки из-под колес, грязь, которую Валька размазывал по лицу, и его всхлипыванья. Валька плакал не о своем, а о его, Федора, горе. Тяжело и неуклюже ворочались неясные мысли. Он еще ничего не мог в них понять, но одно становилось очевидным – эти парни ему сейчас ближе, чем раньше.
Федор заметил, что Валька перехватил его внимательный взгляд, смутился, отставил в сторону кружку с компотом и, чтобы скрыть неловкость, как можно равнодушней сказал:
– Ты на поворотах не газуй. А то как на гонках. Выдержи немного и спокойно. Суетишься, как первый раз с бабой…
Огурец фыркнул и захлебнулся компотом, едва отдышался.
– Федор, я тебя привлеку за развращение малолетних. Он у нас еще целомудренный, а ты такие сравнения толкаешь.
Уши у Вальки розовели, и он улыбался своей тихой привычной улыбкой. Ему было хорошо. Хорошо, что снова работают, что работа ладится и что Федор совсем не сердится, когда говорит, как надо вести комбайн на поворотах.
– Перекурим это дело, – Огурец выщелкнул папиросу, но Иван его остановил:
– Некогда курить. Пошли.
– Куда податься бедному крестьянину! Сам не курит и другим не дает.
– Пошли, пошли, крестьянин.
Тяжелыми, крупными шагами Федор догнал Вальку, тронул его за плечо.
– Сейчас за мной пристраивайся и погляди, как я на поворотах. Понял? Ну, давай, целомудренник.
Погода спутала планы. Молотить напрямую было нельзя. Пришлось переоборудовать комбайны, и хлеб теперь валили в валки. Рисковали, но выхода не было. Теперь следом за комбайнами оставались изогнутые строчки валков, то здесь, то там ощетиненные одиноко торчащими колосьями.
Валька внимательно смотрел, как Федор ведет свой комбайн, старался делать все точно так же. Получалось. Комбайн шел ровно, спокойно. Валька весело улыбался. Огурец и Иван были на другом конце поля. Разделенное теперь на два равных прямоугольника, оно почти на глазах таяло, съеживалось, и все больше и больше становилось пространства заштрихованного извивающимися, тугими, словно куда-то ползущими валками.
Снова Иван ощущал, почти физически, как проходят часы и минуты. Снова думал лишь о том, что надо опередить их, обогнать. Тогда он сможет смело посмотреть в глаза любому, и в первую очередь отцу.
«Эх, батя, батя, неужели ты не можешь понять, что надо теперь и жить, и думать по-новому, и никогда не быть довольным. Довольный человек вперед не пойдет, он будет сидеть на месте. Да знаю, знаю, что ты в эту Белую речку жизнь вколотил, знаю, что ты ее спас, когда хотели снести. Кланяюсь. Но ведь этого теперь мало. Вперед надо, вперед. Неужели ты не хочешь этого понять?»
Так он мысленно спорил с отцом, жестко, сурово спорил, и одновременно жалел его, потому что понимал: пройдет еще несколько лет, и отец станет тормозом. Яков Тихонович не хотел ничего нового, он просто боялся его. Ничего не хотел понять в налаженном механизме своей бригады. Он и на звено согласился, догадывался Иван, со своей целью: пусть поколотятся, отобьют охотку, и больше уже никаких выдумок, пойдет по-старому.
Да, если говорить честно, Яков Тихонович так и думал. На его бригадирском веку было много разных новшеств, если взяться их перечислять, то все он даже и не вспомнит. Сегодня заставляли сеять кукурузу квадратно-гнездовым способом, завтра про это забывали и требовали уже другого. Сначала Яков Тихонович старательно выполнял указания, а потом до него дошло: да ведь эта чехарда никогда не кончится. И, смекнув своим изворотливым мужицким умом, сумел приноровиться. Гидропонную зелень заставляют выращивать? Пожалуйста, вот она, растет в горшочках, для любой комиссии. А уж телят мы по-старому – молочком – будем на ноги ставить. Звено решили создать? Ради бога, пусть попробуют. Набьют шишек – и успокоятся. На следующий год все пойдет по-старому. Главное, чтобы планы были выполнены. Так или эдак, но чтобы были. И если надо, не грех другой раз и схитрить. Все это было устоявшимся, прочным. Поэтому Яков Тихонович никак не мог понять сына, который из этого привычного, устоявшегося хотел выпрыгнуть. Ну и что, если колхоз своими силами не может справиться на уборке? Не одни они бедствуют. Поломки… так без них никакая уборочная не обходится. На то оно и железо, чтобы ломаться. Вот еще про грязь на улицах Иван говорит… Так она испокон веку, грязь, тут, куда от нее денешься. Придет время, может, и асфальт положат.
Раздумывая об этом, Яков Тихонович объезжал свое хозяйство, подстегивал Пентюха, торопясь побывать у комбайнеров. Он уже ожидал там увидеть какую-нибудь неполадку, задержку даже готов был увидеть.
Но увидел совсем иное: мужики работали как одержимые, и работа у них ладилась.
Долго стоял Яков Тихонович возле валка, поглядывал на равномерно ползущие комбайны, прикидывал скошенное в гектарах и начинал ощущать в мощном наступательном движении иную, незнакомую ему силу. Он такой силы не знал. И именно потому, что не знал, пугался. Зачем он тогда будет нужен, незнающий?
