Пентюх, завидев впереди крайние дома деревни, побежал быстрее. У мерина была своя, годами выработанная тактика: чем ближе к конюшне, тем охотнее он бежал, и наоборот. Яков Тихонович только головой качал: ну и хитрец сивый.

Колеса зашуршали громче, кошевка стала поскрипывать. Дорога нырнула в лог, выскочила из него – и вот она, Белая речка. Яков Тихонович поднял глаза, наткнулся взглядом на три сухие березки, не удержался и про себя матюкнулся. Никак не мог привыкнуть. До прошлой весны березы стояли здесь живые, зеленели, когда полагается, в срок желтели, зимой одевались в белый иней и в морозном тумане словно плыли впереди деревни. За долгие годы к ним привыкли. Белую речку без берез уже нельзя было представить, как родной дом нельзя представить без знакомого крыльца. Откуда бы ни возвращался, выберешься из лога, глянешь – стоят, всегда нарядные – вот теперь дома. До прошлой весны так было. А весной, в распутицу, забуксовал здесь на своей машине Виктор Бояринцев. Елозил, елозил, выцарапался с разбитой дороги и попер, чтобы не потерять разгон, задним ходом по полю. Хряснул кузовом в березки. А много ли им надо? Тонкие стволы хрустнули, яркая весенняя листва обмакнулась в грязь.

Яков Тихонович, помнится, долго ругал Виктора. Жалко было березок, деревня без них словно осиротела. Отругав, он велел Виктору привезти осенью из колка точно такие же березки и посадить.

Виктор сделал, как велели. Но березки не принялись. Стояли после долгой зимы с жалко растопыренными ветками, и даже почки не набухли у них, остались съеженными и сухими. «Может, примутся», – всякий раз, проезжая мимо, надеялся Яков Тихонович. Но березки продолжали стоять голыми и серыми, береста отстала и лохматилась, когда дул ветер, она неприютно, сиротливо шуршала.

Сейчас, глядя на деревья и продолжая думать о них, Яков Тихонович вслух сказал:

– Пересадить надо будет. Новые из колка привезти. А может, еще примутся, как думаешь?

Повернулся к Любаве, ожидая ответа. Любава обожгла сухим блеском глаз, дернулась вбок, словно хотела выпрыгнуть из кошевки, и крик, который набух и давил ее изнутри, вырвался:

– Не примутся они! Не примутся! Он корни отрубил!

– Как это… отрубил? – Яков Тихонович бросил вожжи.

– Топором!

Не сдерживая себя, не справляясь с вырывающимся криком, Любава на ходу выскочила из кошевки, пошла куда-то вбок от дороги, прямо по полю, вдруг зажала лицо руками и побежала, неловко спотыкаясь, к деревне. Ошарашенный Яков Тихонович остановил Пентюха, слез с кошевки, несмело подошел к березам. Отставшая кора сухо шуршала. Он оборвал несколько берестинок, растер, сдул с ладоней белую пыльцу, помедлил и крепко ухватился за тонкий ствол. Тот легко поддался. Яков Тихонович вытащил его из земли. У основания ствол был полого и остро затесан, как обычно затесывают колья для изгороди. Дерево успело почернеть, но и сейчас еще было заметно – затесывали со старанием, аккуратно, словно ровняли рубанком.

– Да как же он… – растерянно бормотал Яков Тихонович, опускаясь на корточки и разглядывая ствол. – Для чего…

Любава сидела в пустой, пыльной конторе, слушала монотонный гул мух, скопившихся на окнах, и составляла месячный отчет. Но делала обычное дело так, словно была во сне. Сердце болело и маялось о другом. Выплеснув свой крик, наплакавшись там, в поле, Любава сейчас чувствовала в себе пугающую пустоту. Прошлое еще крепко держало, а впереди – пусто, бело, как в чистом зимнем поле. Куда она шагнет, если сможет оторвать прошлое? Любава не могла решить и тянула время, словно самообман мог ей помочь.

До конца рабочего дня она закончила отчет, аккуратно переписала его, положила в старую, потрепанную папку, туго завязала залоснившиеся тесемки на петельку и – испугалась. Больше она ничем не могла обмануть себя и оттянуть время. Надо решать. Не поднимаясь, сидела за своим столом, смотрела в окно и хорошо видела, как за дальними увалами скрывается солнце. Чем ниже оно опускалось, тем длиннее становились на земле тени, они на глазах вытягивались, сливались друг с другом. Солнечный свет исчезал с земли, она темнела, как темнеет от времени срез дерева, как затесанные стволы тех березок.

Вспомнив о березках, боясь потерять эту мысль, Любава медленно, словно в темноте нашаривая невидимую тропинку, пошла дальше. Глаза никак не привыкали к темноте, жадно ждали света. И он вспыхнул. Яркий, режущий. Осветил то, что она хотела сейчас увидеть. А увидела Любава несколько лет, прожитых со странным, так и не понятым до конца человеком – Виктором Бояринцевым. Ей надо было обязательно увидеть эти годы. Иначе откуда ей взять силу и твердость для решительного шага?

Любава закрыла контору, сбежала с крыльца и заторопилась домой.

Дома все было перевернуто вверх дном. Свекровь готовилась к приезду сына и затеяла побелку. Будто помолодела. Серое, всегда строгое лицо румянилось. Глаза блестели. И дело спорилось. Без устали точными, экономными движениями прогоняла она по потолку тугую ковыльную кисть. Обернулась, когда вошла Любава, и впервые после долгого перерыва назвала ее по имени.

– Люба, мне седни известки как на заказ отвесили. Нарадоваться не могу. Глянь – потолок, как небушко.

Потолок подсыхал и действительно нежно голубел, как голубеет уже холодное осеннее небо.

– Я и не думала, что у меня так быстро пойдет, – говорила свекровь, – гляжу, а две комнаты выбелила, даже сама не заметила. Ваша только осталась да кухня. Вдвоем-то быстро управимся.

Свекровь говорила, бросала незаметные взгляды на Любаву, видела ее спокойное светлое лицо, и голос становился веселее, она даже попыталась напевать. Свекровь потеряла голову от близкой, почти наступившей радости и видела, замечала лишь то, что хотелось ей видеть и замечать. Думала, что и Любава так же рада. А если рада, значит, все утрясется, устроится. Она не напомнит снохе о ее промашке и Виктору ни слова не скажет. Лишь бы ладно было, а ей больше ничего не надо.

Не теряя времени, Любава быстренько переоделась в старенькое платьице, сунула ноги в растоптанные шлепанцы, повязала голову легкой косынкой, отодвинула шкаф от стены в своей маленькой комнатушке и начала белить. Она всегда любила побелку и умела ее делать. Кисть двигалась плавно, не оставляя после себя ни полос, ни разводов, и там, где она проходила, стены и потолок становились совсем иными – яркими, нарядными, а комнатушка словно раздвигалась шире и выше. И вместе с ней раздвигался весь мир, сама жизнь. Любаве становилось ясней, проще. И легче. Она теперь хорошо знала, что будет делать дальше.

Мелькала кисть, капли известки шлепались на газеты, постеленные на полу, приятной тяжелой усталостью наливалась рука, а в открытые двери хорошо слышался голос свекрови. Та говорила не умолкая:

– Люба, ты бы шапку поглядела Витину. Моль не почикала? Я, правда, в мешок ее заворачивала, в целлофановый. Погляди, будь добра.

Прожив со свекровью под одной крышей почти пять лет, Любава и представить не могла, что голос у нее может быть таким ласковым и просящим. Она положила кисть, спустилась с табуретки и открыла дверцу шкафа. Вытащила целлофановый мешок, развязала и сморщилась от густого, душного запаха нафталина. В мешке лежали два вязаных шарфа Виктора, шерстяные перчатки и большая лисья шапка с длинными ушами. Моль ничего не тронула. Услышав об этом, свекровь затянула «Вот кто-то с горочки спустился», вытянула первый куплет и позвала Любаву на подмогу, но та отмолчалась. Она по-прежнему белила, плавно и осторожно водя кисть по потолку, береглась, чтобы в глаза не капнула известка, но вдруг останавливалась, опускала руку и подолгу смотрела на большую лисью шапку, на ее длинный рыжий мех. Шапка лежала в мешке и видна была сквозь неплотно прикрытые дверцы шкафа. Любава ее хорошо помнила, ей чудилась какая-то закономерность в том, что свекровь вспомнила о шапке именно сегодня, именно в этот час. Хотя ничего странного не было – мать ждала сына и заранее проверяла его одежду, ведь не за горами зима. Все так. Но Любаве чудилась закономерность: вчера письмо, сегодня днем березки, и вот сейчас вечером шапка.