Настоящее и будущее вырастают из прошлого, как из хлебного зерна, брошенного в землю, вырастает стебель и выкидывает колос. Если хочешь сохранить колос, не нарушай ни корня, ни стебля. Так думала Мария, продолжая стоять на коленях, опустив голову. Взгляд ее, печальный и полный слез, был устремлен в прошлое, и она хорошо видела, как продирался из зерна зеленый росток, он был слабым и немощным, но отчаянно, из последних сил, рвался вверх и к солнцу. Так заложено и определено самой жизнью. Мария и была тем зерном, из которого выросла и встала на ноги Белая речка. Она родила и выпестовала ее. В крови и в муках. Когда и с чего началось? Давно, с огня и с крика.

Горела лучина. По толстым закопченным стенам избушки метались кривые тени, изламывались и перегибались в дикой пляске. Пахло потом и кровью. Когда пламя шарахалось и свет падал вниз, тогда видно было, что на соломе, застеленной суровым рядном, корчится женщина. Вздрагивал крутой, как гора, живот, ослепительно белели голые, влажные бедра и бился, пытаясь вырваться из тесной, душной избушки неистовый крик. Звучал на последнем пределе, еще немного – и сорвется на тяжелый звериный вой.

Женщина рожала. И не знала, не ведала, что творится за стенами избушки. А там по маленькому селению русских, недавно пришедших и обосновавшихся в этих краях, тоже метались тени и пламя факелов. Джунгары в лохматых шапках, на низких поджарых лошадях, пропахшие бараньим салом и ненавистью к пришельцам, жгли и рубили кривыми саблями все, что попадалось им под руку. Тяжелый, густой дым медленно и зловеще поднимался в темное небо.

Некому было принимать роды у Марии. Муж ее, храбрый казак, положив вокруг себя добрый десяток джунгаров, упал и сам рядом с ними, в последний раз обхватив кудрявую голову красными от крови руками.

Внезапно, страшно налетели джунгары, и было их во много раз больше, чем пришедших поселенцев, и скоро уже все селение занялось огнем, и некому было поднять саблю. Но успел кто-то столкать ребятишек к дальней избушке, успел вокруг избушки разлить смолу и поджечь ее, и еще успел накидать в огонь бревен и хворосту. Жарко и ярко пылал огненный круг, джунгары побоялись перескочить через него. Прижавшись к стенам избушки, липким от выступившей смолы, испуганно дрожали ребятишки и молча плакали. Боялись подать голос и обреченно ждали, что вот от следующей искры займутся нагревшиеся бревна. Не занялись.

А в избушке в последний раз, на самой высоте, резанул женский крик и смолк. В крови и в огне появилась на белый свет новая жизнь.

Утром, когда ушли джунгары и потух огонь, сожравший все, что могло гореть, кроме одной избушки, пошатываясь, неверно ступая, Мария выбралась наружу. Перед ее глазами были чужие ребятишки и пепелище, еще горячее, не остывшее, оно дышало, не обещая ей ничего хорошего.

Чтобы жить, надо было спасать жизнь. Семь пригоршней зерна нашла Мария в своей избушке, осторожно высыпала их в белый платок, платок завязала на узелочек, и с тех пор она не знала ни дня, ни ночи, ни праздников. Год за годом она знала только одно – работать и работать, чтоб поставить на ноги ребятишек. Ковыряла сохой землю, сеяла хлеб, убирала его, валила бревна и рубила избушки. Подрастали ребятишки, женились, заводили своих детей, и жизнь, не останавливаясь, шла и шла вперед.

Наступил день, когда Мария поняла, что у нее нет сил. Кончились они, ушли в долгую работу. Едва переставляя ослабевшие ноги, она добралась до берега реки, присела на траву. Медленно повернула голову и увидела, что за спиной целая деревня. Крепкие, осадистые дома, хлева, бани, а дальше за ними – распаханная и засеянная пашня. Звенели детские голоса. От речки поднимался туман; не отрываясь от земли, плыли белые березы. От тумана и от берез река была белой. А ведь не было раньше здесь стройных красавиц с опущенными вниз ветками. Это они уже потом, при Марии, выросли и поднялись. Так уж устроен русский человек: в какие бы края ни забросила его судьба, следом за ним всегда придет береза. Мария смотрела на тонкие зеленые ветки, на белые, светящиеся стволы и знала, что свое дело она сделала. Теперь ей можно уйти. Поклониться деревне и людям, живущим в ней, сказать им негромкое «храни вас бог» и уйти по той дороге, по которой уходят все люди.

Она встала, поклонилась и уже раздвинула губы, чтобы сказать заготовленные слова, но в последний миг остановилась. Разве бог помог сохранить здесь жизнь? Ведь она сама, вот этими руками, ее выходила. А бог равнодушно смотрел. Значит, и дальше он так же равнодушно будет смотреть на речку, белую от берез и тумана, на деревню и на людей в ней. Нет богу заботы и печали. И если кто может это сохранить, то лишь она сама. Она будет приходить и будет беречь память, она не даст пропасть своим детям, какие бы времена ни настали. Она уйдет, как и положено уходить каждому человеку, но, невидимая для людей, останется с ними и будет оберегать и хранить их. И так будет вечно.

Мария медленно и тяжело поднялась с колен, отряхнула рубаху, выпрямилась и направилась по своему пути.

Рано утром Иван с Огурцом ехали па мотоцикле к комбайнам и по дороге нагнали Любаву, которая торопилась на ферму. Иван затормозил. Догадливый Огурец ухмыльнулся и дальше пошел пешком. Иван и Любава остались вдвоем.

Они не виделись несколько дней, дни эти показались необычно длинными, и глаза теперь были особенно внимательны, пристальны, искали – не случилось ли каких перемен в родном лице?

На дороге загудела машина – доярки ехали на дойку. Любава испуганно оглянулась.

– Езжай, а то увидят.

– Наплевать. Пусть видят.

Иван с жалостью заметил необычную бледность Любавы и легкую синеву под ее тихими глазами. Он потянулся, крепко взял ее за руку. Гул машины накатывался ближе. Наплевать, кто там едет и кто их увидит. Еще крепче перехватил тонкую теплую руку, притянул ближе к себе. Их лица были сейчас совсем рядом, глаза в глаза, так близко, что можно разглядеть маленькое отражение своего лица. Машина прокатила мимо, обдала пылью. Доярки деликатно отворачивались, делая вид, что ничего не видят. Любава слабо потянула руку, но Иван не отпускал, чувствуя, как под его сильными пальцами отчаянно и трепетно колотится нежная жилка. Взять бы Любаву на руки и пойти вместе с ней через поле, мимо колков, по неубранным и уже скошенным хлебам, пойти и уйти, забыть обо всем. Ничего не нужно сейчас, кроме этих тихих глаз и теплой руки с отчаянно бьющейся жилкой.

– Хватит, не надо больше, езжай. – Любава осторожно высвободила руку. – Знаешь, я от Бояринцевых ушла. Только ничего не говори, не спрашивай и не говори. Вечером, я у бабы Нюры…

– Любава…

– Не надо говорить. Ничего не надо. Езжай.

В ее голосе звучала мольба, и Иван послушался. Поехал догонять Огурца. Тот, пройдя сотню метров, сидел на обочине, покуривал, размышлял о своем дружке и гадал – чем у них с Любавой все кончится? На хорошее он не надеялся. По его разумению, по философии, история эта должна была завершиться или громким скандалом, или большой дракой. Жалел Ваньшу и давно уже собирался ему дать совет: закрыть любовную лавочку, навесить на нее крепкий замок, а дальше… дальше было бы видно. По обстоятельствам. Лично он, Огурец, так бы и сделал. Но разве Ваньша послушает доброго совета? Лучше и не соваться.

Он затоптал папиросу, молча пристроился позади Ивана на сиденье мотоцикла и укрылся за его широкой спиной от холодного, встречного ветра.

Иван привычно окинул вокруг глазами: Валька и Федор на месте, осматривают комбайны. Огурец свой уже завел и выводил на полосу. Солнце поднималось огромное, рыжее, мигом слизнуло росу и высветило, озарило хлебное поле, наполовину пустое. Даже не верилось, что эту половину они убрали вчетвером. Как не верилось, что они сумеют убрать и другую половину, переехать на новое поле и что там после них останется такая же картина: длинные, изгибающиеся ряды соломы и короткая, жесткая стерня, которую вот-вот распорет плуг.