– Пока своим умом живу. Будь здоров!

Козырин не искал нужных людей, они сами находили его: летели, как мошки из темноты на яркий свет лампочки. Вились вокруг, жужжали, и каждый предлагал свои услуги. Со временем он к ним привык, и, исчезни они однажды, он бы, пожалуй, и не знал, что ему дальше делать. Он привык к чужой зависти и к собственной значимости как к воздуху, без них ему нечем стало бы дышать.

Карпов, бригадир шабашников, осадистый, крепкий, словно вырубленный из цельного соснового комля мужик, прозванный Кирпичом, пришел к нему в кабинет в прошлом году. И сразу, не играя в прятки, взял быка за рога. Его цепкая хватка понравилась Козырину, и скоро они нашли общий язык. За лето шабашники достроили ему особняк, а он продал Кирпичу машину и кое-что по мелочи его мужикам. Теперь особняк надо было доводить до ума, а Авдотьин тянул, присылал своих работников нерегулярно, да и не могли они сравниться с шабашниками, которые в своем деле были настоящими мастерами. Козырин вообще с интересом приглядывался к бригаде Кирпича, удивляясь и немного завидуя. Здесь не было ни пьянок, ни драк, ни забубенных личностей. Все под стать бригадиру: степенные, работящие, немногословные и очень похожие друг на друга.

В основном обо всем договорились, оставалось только обсудить кое-какие мелочи, и для этого Козырин привез Кирпича на берег, но там оказался Рябушкин, а сидеть рядом с таким слишком шустрым типом он себе позволить не мог. Договорились, что Козырин сам приедет в ближайшее время в Полевское к Карпову. Собрался он только через несколько дней вместе с Авдотьиным.

Шабашники располагались на том же месте, что и в прошлом году. За околицей ровными рядами высились железобетонные опоры будущей фермы. Рядом – два зеленых вагончика, между которыми была натянута бельевая веревка, на ней сушились старая матросская тельняшка и большие мужские трусы. Гудела бетономешалка. Шабашники, все раздетые до плавок, загорелые до черноты, на приехавших не обратили никакого внимания – как работали, так и продолжали работать. Только Кирпич сразу же подался к ним тяжелым, неторопливым шагом.

– Вот это дисциплинка, я понимаю, – удивленно протянул Авдотьин.

Карпов по очереди сунул им тяжелую, железной хватки руку и попросил:

– Минутку подождите, место тут неподходящее для разговора. Вася!

– Ау! – откликнулся, отрываясь от работы, молодой лохматый парень с необыкновенно большими и синими глазами. – Тута я!

Кирпич неопределенно мотнул головой, и Вася тут же произнес:

– Понятно!

Исчез в вагончике и скоро показался оттуда одетый по всей форме – аккуратно выглаженные брюки, чистенькая рубашка, надраенные до блеска модные туфли. Бригадира здесь понимали с полуслова.

Через полчаса Кирпич, Авдотьин и Козырин сидели в березовом колке, возле родника, а Вася разводил костер, собираясь жарить на нем шашлыки. Времени деловой разговор занял немного, и Козырин четко – он во всем любил четкость – подвел итог:

– Значит, так, Карпов. Особняк доведете до ума, я вам плачу деньги. Авдотьин вам даст стройматериалы для фермы. Но за них ты должен рассчитаться. Вот сдадите и рассчитаетесь.

Кирпич согласно кивнул головой. Больше к разговору не возвращались. Авдотьин принялся рассказывать анекдот, но Карпов, не дослушав его, крикнул Васе:

– Ну ты, посланец ада, скоро готово будет?

– Один момент.

– Почему посланец ада? – заинтересовался Козырин.

– Спроси у него. Он любит травить. Занятный парнишка. На вокзале нынче подобрал, пропился до копейки, сидит, дрожит с похмелья. Теперь вот человека из него делаю.

Шашлыки, которые подал Вася, были отличные – толк в этом деле он знал. За ужином повеселели, и Карпов, подмигнув, предложил:

– Слышь, Вася, народ вот интересуется, как ты в аду побывал?

Тот неторопливо, аккуратно вытер губы и, окинув всех взглядом, увидев, что сидящим рядом действительно интересно услышать его историю, начал рассказывать:

– Года четыре назад или пять, не помню уже, калымили мы в Егорьевском районе, домишко строили. Сляпали, сдали, честь по чести. Председатель нам двух баранов выписал, мы в лесок, шашлыков нажарили, водки набрали – не жизнь, а малина. Цымус! А поварихой у нас местная работала, тоже была с нами. Я давно чуял, что она ко мне неровно дышит. Ну, подпила, глазками стрель-стрель. По породе королева, и тут и тут – раз потрогать и помирать можно. Сердчишко у меня затрепыхалось, голова кругом. Ну, я и вперед, в атаку! Слова там разные намурлыкиваю, где ладошкой задену, где покрепче прижму. А она ничего, хохочет, зараза, хохочет, а сама прямо вот так вот, ходуном вся. Эх! Загремел, короче, Вася Дремов под фанфары. Наши уже все хорошие, песняка давят, а я иду ее провожать. И подкатываюсь: может, чайком угостите? Она – дело известное: что вы, что вы, я не такая, я жду трамвая. Меня-то не проведешь, чую. Закатываемся к ней, понеслась родимая! Говорить – слов нет. Вдруг слышу, двери – хряп! – настежь. Отец ее, это уж я потом узнал. И к стенке тянется, а на стенке ружье висит. Двустволка, как сейчас помню. Я еще брюки за ремень успел зацепить – и в окно. Только созвякало. Чешу по улице, а старик за мной. Старик, старик, а прет, как сохатый. Я через переулочек да на берег. И надо же, поскользнулся. Упал, вскакиваю, глядь, а он курки взводит. Я по берегу, туда-сюда, под обрыв, вижу – нора какая-то, в нее. Ужом, ужом… И в ад прямо…

– Как это – лез в нору, а попал в ад? – со смехом спросил Авдотьин.

Вася долго не отвечал, щупал затылок.

– Обыкновенно. Какому-то идиоту лодку вздумалось заваривать – это в конце лета! А там так делают – под обрывом нору роют, сверху выход, вроде трубы, в него чугун со смолой ставят. Влетел я в эту нору, а там еще угли не остыли, назад, а не могу, застрял. Я тогда затылком по этому чугуну, перевернул, а смола мне на голову. Не хуже, чем черти в преисподней жарят. Месяца три потом ходил инвалидом, до сих пор вот блямбы на голове остались.

– А вылез-то как? – поинтересовался Козырин.

– Старик же и вытащил. Руками хлопает, причитает: ой, сыночек, родненький, да ты зачем туда залез, я же только попугать хотел, вроде шутки. Ничего шутки, да? Тащи, говорю, в больницу, пока я тут ноги не откинул. А потом он мне на ней жениться предлагал. Нет, говорю, благодарю покорно.

Над Васиным рассказом от души хохотали. А сам он светился довольной улыбкой, что угодил приезжим, с которыми так уважительно разговаривал бригадир. Возле костра в колке просидели до поздней ночи.

Домой Козырин ехал задумчивым, в мыслях он еще был там, у Кирпича, в его бригаде.

– Да, деловой мужик, – негромко протянул он. – У него есть чему поучиться. Вася и тот при деле – хорошее настроение обеспечивает.

– Тебе ли, Сергеич, завидовать, – удивился Авдотьин. – Да ты этому Кирпичу сто очков вперед дашь.

Козырин усмехнулся. Вот за что он держал Авдотьина возле себя – за откровенно завистливый взгляд. Человеку мало что-то иметь, надо, чтобы ему еще и завидовали.

А у Кирпича все-таки стоило многому поучиться.

Планерка началась необычно. Угрюмо набычившись, Савватеев сидел за столом, ерошил седые космы и молча смотрел на Рябушкина. Тот делал вид, что ничего не замечает, но чаще, чем обычно, вздрагивал плечами. Молчание затянулось, все недоуменно косились то на редактора, то на Рябушкина. Наконец Савватеев, как умел делать только он, когда злился, грохнул ладонями по столу и, немного еще помедлив, твердо, по словам выговорил:

– Рябушкин, объясняй нам, что случилось.

Рябушкин мгновенным жестом подоткнул очки.

– Я не понимаю, Павел Павлович, о чем идет речь. Во-первых, очень прошу не грохать на меня кулаками. Во-вторых, – и уже не Савватееву, а, отвернувшись в сторону, как бы для всех, – эмоции частенько превозмогают здравый смысл.

– Хорошо, тогда я возьму на себя труд объяснить, какой номер ты выкинул. Ты совершил преступление.