…Любава первая подошла к нему. Иван на кладбище ладил столик и скамейку. Мать умерла зимой, поставили тогда лишь железную оградку, и вот по весне, выбрав свободный день, Иван притащил сюда доски и столбики. Он уже заканчивал свою невеселую работу, когда услышал, что идет Любава. Услышал ее невесомые шаги, спиной почувствовал ее взгляд и замер, боясь оглянуться.

– Здрассьте.

Медленно положил он на землю доску, медленно положил на доску топор и с трудом, словно тело его враз стало деревянным, повернулся. Любава стояла у изгороди, несмелая, настороженная, как птичка: шумни – она отскочит, порхнет крыльями и улетит.

– Я цветы принесла теть Гале. Вот. Посыпь, они красиво цветут.

Протянула семена в аккуратном бумажном пакете. Иван взял его, разорвал и осторожно рассыпал мелкие черные семена на песчаном бугорке. Выпрямился и после долгого перерыва посмотрел Любаве прямо в глаза. Глаза были прежними, и прежним был в них любящий свет. Он был для него. Иван все понял. Протянул через оградку руки, взял ее за плечи и спугнул. А может, она сама себя тогда испугалась? Вывернулась из его рук и побежала с кладбища. Иван хотел догнать, задержать ее, но стоял и не двигался. Что-то мешало ему побежать вдогонку.

И снова все шло по-старому до прошлой осени, когда посадили Виктора Бояринцева. В деревне поговаривали, что посадили с помощью Ивана, что он специально выследил, в отместку за Любаву. «Людям рот не заткнешь, каждому в отдельности не растолкуешь», – успокаивал самого себя Иван, когда до него доходили отголоски этих разговоров, но на душе было пакостно. Нет, он не раскаивался, знал, что в любом случае поступил бы именно так, но здесь была замешана Любава.

А случилось по-обыденному просто. На дальнем поле домолачивали пшеницу, работали допоздна, пока не пала роса. Чтобы не терять время на переезды – от поля до деревни почти двадцать километров, – решили ночевать у комбайнов, в соломе. Благо ночь стояла теплая. Иван подумал, что хорошо бы развести костер, и отправился в колок за сушняком. Там и наткнулся на кучу мешков, набитых под завязку зерном. Ясно как божий день. Кто-то из шоферов разгрузил здесь свою машину и теперь дожидался тихого часа, чтобы увезти мешки. Услышав о находке Ивана, мужики разозлились, плюнули на сон и сели в засаду. Грешили на городских водителей, помогавших на уборке. Но ошиблись. Под утро на своем грузовике приехал за зерном Виктор Бояринцев и с ним незнакомый мужик из райцентра, как потом выяснилось – покупатель. Когда их накрыли, мужик со страху сел под березу и больше не шевелился. А Виктор выдернул из кабины монтировку и угрюмо пообещал проломить голову первому, кто подойдет. Высокий, с длинными цепкими руками, он стоял, чуть пригнувшись, будто изготовившись к прыжку, и в лице у него, в глазах, узко и зло прищуренных, было столько ненависти, что Иван, глянув, оторопел – откуда, когда накопилась она в нем? Ко всем сразу – и чувствовалось не из-за одного лишь зерна.

– Не лезьте, сразу черепок проломлю, – еще раз пообещал Виктор и настороженным, напружиненным шагом стал подвигаться к кабине. Мужики в нерешительности замялись. Огурец кинулся сбоку, но получил удар по плечу, свалился, не успев охнуть.

– Что ты делаешь?! – выкрикнул Иван, поражаясь тупой злобе Бояринцева, его остекленевшим, неподвижным глазам. Виктор молча двинулся на него. Но Иван еще не забыл армейскую выучку. Через несколько минут монтировка валялась на земле, а Бояринцев, морщась от боли в скрученных руках, грозился выпустить Ивану кишки. И снова не угроза, а тупая, непонятная злоба поразила Ивана. Это какая же причина довела человека до такого состояния, что он, не задумываясь, готов проломить другому голову? Ни тогда – утром, ни потом – на суде, где ему пришлось быть свидетелем, Иван так и не понял Бояринцева.

С той осени он еще сильнее стал ждать и одновременно еще сильнее бояться новых встреч с Любавой. Старался не заглядывать на ферму, где она работала зоотехником, старался не ходить мимо дома Бояринцевых, но от судьбы, как и от самого себя, видно, не схоронишься. Весной Иван приехал на свое любимое место у березового колка и увидел Любаву. Растерялся, удивленно спросил:

– Ты что тут делаешь?

– Тебя жду…

…У соседей хриплым спросонья голосом прокукарекал петух. В окнах стало совсем светло. В дом ползла прохлада остывшей земли и влажного от росы воздуха. «Спать, спать…» – приказал себе Иван, вбил голову в подушку, чтобы ничего не слышать, и наконец-то уснул.

Было это в прошлом году, после уборки. В колхозном Доме культуры праздновали конец страды. Просторный зал битком набит народом, свежо и ароматно пахло тающим снегом – натащили на ногах с улицы. Снег шел уже несколько дней. Не останавливаясь, мягко и размеренно, как часы. Да, точно, как часы. Иван сидел в президиуме с широкой шелковой лентой через плечо, на которой было написано золотыми буквами: «Передовик жатвы», смотрел в окно на тихо опускающиеся снежные хлопья и слушал, как тикают настольные часы в богатой резной оправе – ценный подарок, только что врученный ему. Переводил взгляд с окна на часы, и ему казалось, что это снежинки падают с таким методичным и холодным стуком. Нечаянно глянул в зал, увидел в первом ряду отца. Бригадир Белореченской бригады сидел принаряженный – в темном строгом костюме, в модной голубой рубашке: рубашку ему Иван привез из заграничной поездки, – помолодевший и светлый, словно отмылся, отпарился от тяжелых осенних трудов. Отец любил такие торжественные дни и готовился к ним со всей тщательностью: весь вечер гладил рубашку, костюм, примеривал и по нескольку раз перекалывал на груди награды, чтобы висели они одна к одной. Но главное – Яков Тихонович широко и довольно улыбался. Делал он это очень редко, но, зато уж когда улыбался, молодел лет на десять.

– …И мы вправе гордиться их честной, трудовой славой! – Председатель колхоза, читавший с трибуны речь, сказал эти слова с таким ударением и нажимом, что Иван, занятый своими мыслями, услышал его. Но тут же отключился, продолжая думать, что слава похожа на опьянение. Поймаешь дурманящий момент легкого, приятного головокружения, беспричинной радости, собственной значимости, и хочется повторения, еще, еще раз, и не заметишь, как привычка войдет в кровь. Ведь не заметил же он, когда стали для него привычными и – если честно – приятными президиумы здесь, в колхозе, и там, в районе, награды, слова о нем с трибуны, уважительное рукопожатие начальства. Но хмель славы тоже не навсегда. Наступает время, и он проходит. Сейчас, глядя на улыбающегося отца, слушая равномерное тиканье, Иван испытывал именно такой момент отрезвления. Будто спал, проснулся и поглядел вокруг иными, здравыми глазами. Поглядел, и ему стало худо.

– …Замечательных тружеников наших полей и ферм! – снова с ударением и нажимом подчеркнул председатель, и Иван снова услышал его. Даже похлопал вместе со всеми.

Тикают часы, и падает тяжелый влажный снег. На крыши домов, на заборы и поля. И те хлебные валки, которые вчера еще можно было различить и увидеть, сегодня уже запечатаны до весны белой, холодной стылостью. Иван поставил локоть на красную скатерть стола, опустил голову и прикрыл глаза ладонью. Нет просторного зала, битком набитого людьми, нет длинного стола для президиума, нет трибуны, а есть большое поле гектаров в двадцать, и на нем лежат длинные извилистые хлебные валки, припорошенные снегом. То там, то здесь из белизны тоскливо торчат одинокие серые колоски. Пусто, глухо. Иван попал на неубранное поле совершенно случайно: по первотропу решил поохотиться на зайцев, но только зря намаял ноги и, возвращаясь в деревню, решил срезать угол. Поле, накрытое снегом, открылось ему сразу своим запустением и тоской.

Пахали осенью землю, весной засевали ее, летом душили сорняки отравой с самолета, считали все это работой, получали за нее деньги, а потом ушли и бросили сваленный хлеб, отдав его мышам и гнили. Выбросили, как выбрасывает икающий от сытости человек ненужную ему черствую корку. И сыпется теперь с неба мягкий снег, хоронит под собой серые колоски и волглую солому.