Ночью Мария откопала его, притащила к родному дому и похоронила на том самом месте, где стояли деревянные кружева.

Сколько лет прошло, сколько всякого разного случилось, а Мария и сейчас видит: величаво идет по полю мужик, похожий на Елизара, а по правую руку от него вспаханная пашня, а по левую руку – спелые хлеба стеной, а на голове колосья, и свет от них, а над всем этим – мягкий колокольный звон. И растет трава, и рвутся на волю зеленые листочки.

Мария вздохнула, поднялась с лавочки, прошла несколько метров по пустой темной улице и остановилась возле дома Завьяловых. Косой свет дальнего фонаря, смазанный дождем, едва доставал до палисадника, но и этого света хватало, чтоб разглядеть: каждая штакетина была аккуратно и старательно обстрогана, а потом еще и выкрашена. В погожие дни под солнцем она многоцветно, как радуга, сверкала. Палисадник делал Иван. Добротный, деревянный настил от калитки до крыльца и само крыльцо с покатым навесом, легкое, воздушное, словно игрушка, – все это тоже делал Иван.

Мария часто останавливалась возле дома Завьяловых, смотрела, любовалась и всегда тянула ниточку из прошлого в нынешний день. Не может человек без красоты, думала она, когда бы и где бы он ни жил. Она нужна ему, как растению солнце, и если солнца долго нет, если идут одни только дожди, то растение, пресытившись влагой, начинает гнить, корежиться и уже не тянется вверх.

Мария понимала Ивана, когда тот проникался ненавистью к неухоженности Белой речки. Она тоже боялась этой неухоженности, точнее, не ее самой, а привычки к ней. Когда люди начинают думать только о том, что поесть и обуть, они, даже самые богатые, превращаются в бедняков. Больше всего Мария теперь боялась, чтобы жители Белой речки не превратились в таких бедняков.

Еще недавно ее радовали машины, мотоциклы, цветные телевизоры в крестьянских домах. Она думала, что это заслуженная награда за долгие годы холода и голода. А сейчас – не радуют. Мария вдруг увидела, что вместе с достатком, рядом, растет и на глазах увеличивается пустота незаполненная. И люди, хватаясь только за нынешнюю минуту, думая только о ней, реже задают самим себе вопрос, над которым мучился в свое время Елизар Прокошин: «Зачем я живу?» Если бы каждый задал себе такой вопрос и если бы каждый по-своему, по-разному, но все-таки пришел бы к ответу: «Для вечности», тогда бы многое от нынешней жизни отстало бы, как отстает ненужная шелуха. Все мелкое, не важное. Тогда люди больше бы думали о красоте жизни. А она, эта красота, начинается с дома, с поля, растет, крепнет и становится в конце концов красотой души.

И еще Мария таила одну надежду, возлагая ее на Ивана Завьялова. Надеялась, что он услышит ее и осуществит. Надеялась Мария когда-нибудь увидеть за околицей памятник. Пока она не представляла, каким он будет и из чего его сделают. Но суть его, смысл знала прекрасно… Идет по полю мужик, похожий на бога, на голове у него венок из хлебных колосьев, от них идет свет, и гудит над мужиком вечный колокольный звон. Возносясь над полями и над речкой, над березовыми колками и над деревней, памятник будет постоянно напоминать людям о том, что они, в суете будней, время от времени должны задавать себе вечный вопрос: «Для чего живу?»

Федор проснулся от детского хныканья. Младший сквозь сон что-то неясно выговаривал и хлюпал носом.

– Лежи, лежи, – остановил Федор жену. – Я сам.

Подошел к кроватке, накрыл одеялком сынишку, осторожно погладил его по голове, и тот утих. Задышал глубоко и спокойно. Федор еще постоял над кроваткой, послушал сладкое детское дыхание и, стараясь не шуметь, тяжело ступая, направился из спальни.

– Ты куда? – тихо окликнула Татьяна.

– Попью. Пить что-то хочется.

На кухне он сел на лавку у окна, раздернул занавески. По стеклу ровно стучал дождь. Стучал по стеклу, по крыше, по деревне и по неубранным хлебным полям. От этого стука становилось не по себе. Неуютно, неудобно было сейчас Федору. Словно взял со стола не свой, не положенный ему кусок, торопится, ест и все ждет, что вот сейчас хватятся, узнают и отберут.

«Что за дрянь в голову лезет! – чертыхнулся он. – С какой это сырости такие думки завелись?»

Федор никогда не знал сомнений и не знал бессонницы. И потому сегодняшнее неуютное состояние просто-напросто пугало его. Он прикидывал так и эдак, пытаясь понять – откуда оно? Неужели после вчерашнего вечера? Да ну, ерунда. Еще не хватало, чтобы он брал в голову, что ему будут вякать сосунки. Да и с какого боку могут они его зацепить? Сам работает, как бык, комбайн ни разу не чихнул. Ну? Что еще надо?

Так он успокаивал самого себя, уговаривал, а сомнения не уходили, и спать после такого длинного суматошного дня, на удивление, не хотелось.

Федор налил себе в кружку давно остывшего чая, прихлебывал его и продолжал смотреть в окно, по которому не переставая стучал дождь.

На кухню неслышно вошла Татьяна, присела рядом. От ее большого, раздавшегося тела пахнуло теплом.

– Ты чего не спишь?

– Да вот проснулась, и все. Тяжело уж мне. И все на спине да на спине.

– Скоро уж, потерпи.

– Потерплю, куда денусь.

Он молча погладил ее по крутому плечу. Что ни говори, а с бабой ему в жизни повезло. Золотая баба. Жить с ней одна радость. И ребятишки хорошие, и крыша над головой есть, и на столе не бедно. Так откуда же вылезли эти проклятые сомнения? «А, плюнуть, растереть и забыть!» – успокоил себя Федор.

Но утром он снова проснулся с тем же самым проклятым чувством. Завтракал, собирался на работу, а сам нет-нет да и ловил себя на мысли, что он с тревогой ждет встречи с Иваном, Ленькой и Валькой. Ругался и быстрее обычного шагал к мастерской.

Дождь шел уже не такой напористый, брызгал мелко и редко, но и такого хватило, чтобы деревенские улицы закисли грязью. Тяжелый морок нависал над землей. По небу, словно настеганные, неслись лохматые тучи. Надвинув на самый лоб фуражку, угнув голову, Федор шлепал по лужам.

Иван был уже возле комбайнов. Они поздоровались, зашли под навес и остановились друг против друга. Молчание затянулось.

– Чем будем заниматься? – первым спросил Федор.

– Чем заниматься? Лошадок техничить да с моря погоды ждать.

Федор все-таки не выдержал:

– Иван, чего вы так хвосты вчера распустили? Никак, наказать меня решили?

– Наказывать тебя вроде не за что.

– Вот и я говорю – как по-писаному.

– Ну а кроме писаного есть еще и неписаное. Знаешь, Федор, наверное, тебе лучше из звена уйти. Спокойно, без шума. Я тебя не тороплю. Ты подумай на досуге.

Федор опешил. Так это что же выходит? Выходит, его выгоняют? Его, Федора Прокошина? Выгоняют? Он сразу забыл о том, что раньше сам хотел уйти из звена. Ну уж нет, ребята! Такого не было и не будет. Ишь, штучки-дрючки надумали выкидывать!

Решив так, Федор успокоился и, когда стал осматривать свой комбайн, когда занялся привычным делом, обо всем забыл. Он всегда обо всем забывал, когда влезал в работу.

А Белая речка продолжала мокнуть под редким и сирым дождичком, не прекращающимся ни на минуту; округу затянуло белесой мутью, и в этой мути утонули дальние поля, березовые колки, небо опустилось и легло почти на самые верхушки деревьев.

После обеда приехал председатель колхоза Вениамин Александрович. Было ему чуть за тридцать. В стареньких джинсах, модной, коротковатой куртке, по-мальчишески подвижный и непоседливый, он вначале вызывал улыбку. Люди никак не могли привыкнуть ни к его странноватой для должности одежде, ни к тому, что он не кричал и что ни разу не слышали, чтобы ругался матом. Ко всем обращался только на «вы» и по имени-отчеству. Помнится, Яков Тихонович предсказывал, что нового председателя горластые колхозники съедят в один присест, даже жевать не станут. Но не тут-то было. Не то что съесть, даже слегка пожевать не смогли – характер у Вени оказался крепкий. Вежливым, тихим голосом он мог разговаривать так, что даже самых отчаянных, запойных мужиков, которых сам черт не брал, кидало в пот.