— Ирья… Мне холодно!

— Мы должны выдержать. Подумай только, Вильо, глотатель огня…

Я жду и жду, что придет мужчина в черной рубашке и отпустит нас. Но его не видно. Щупаю простыни. Они еще совсем сырые.

— Ирья… Я больше не могу.

— Вильо, давай потерпим еще немножко и тогда попадем в цирк.

Братишка не отвечает. Его посиневшие губы едва шевелятся на ветру, развеваются волосы, развевается рубашка. Что я буду с ним делать, если он сейчас заплачет?

Неожиданно налетает страшный порыв ветра, резкий и беспощадный как объятия хищника. Он воет, бушует, ревет. Он хотел бы поднять нас и унести с собой. Мы цепляемся за колья, сгибаемся, качаемся, и я громко кричу Вильо:

— Крепко держи! Не отпускай!

Еще мгновение — и штормовой ветер одерживает над нами победу, отрывает от земли и уносит с собой. Мы поднимаемся в воздух, взлетаем вместе с кольями и простынями высоко в небо. Мы летим над деревьями и кустами, над домами, колодцами и флагштоками, над рекой и мостками, над маленьким двором нашего дома на скалистом склоне.

А мама как раз идет по двору. У нее в руках ведро с золой, которой она будет посыпать корни ягодных кустов.

Она слышит наш крик, поднимает лицо к небу и видит нас. Мы несемся высоко в воздухе. Простыни развеваются и раздуваются как облака.

Мы не знаем, куда нас несет ветер. И даже мама не знает. Мы только видим, что она стоит во дворе с ведром в руках. Не известно, увидим ли мы ее опять.

— Дети, дети! — кричит мама. Мы еще различаем ее испуганное лицо.

— Мама, мама! — отвечаем мы и улетаем, подхваченные ветром. И скоро пропадаем из виду. И только простыни развеваются на горизонте, как носовые платочки.

Вильо плачет. А мне нельзя. Если имеешь дело с младшим братом и вдруг начнешь плакать, то все может пойти кувырком.

— Перестань, Вильо, не плачь. Потерпим еще и попадем в цирк.

— Пойдем домой, — ревет братишка. У него стучат зубы, а по щекам бегут слезы.

— Давай крикнем, — говорю я.

— Чего крикнем?

— Позовем этого в черной рубашке.

— А как его зовут?

— Не знаю.

— Дядя в черной рубашке-е-е! Дядя в черной рубашке-е-е!

Но никто не отзывается. Мы кричим громче.

— Дядя в черной рубашке-е-е-е! Дядя в черной рубашке-е-е-е! Ээээээээ!

Уже наступили сумерки. Ветер начинает стихать. Я трогаю белье. Оно все еще влажное. Но не мокрое. Уверяю братишку, что скоро мы сможем уйти. Но Вильо не отвечает, он весь дрожит.

Вдруг на площадке зажигаются огни. Включаются динамики, и начинает греметь музыка. Мы слышим негра:

— Абаба яллалей! Абаба яллалей! Африка зовет! Африка зовет!

— Представление начинается! — кричу я.

Мы смотрим друг на друга. Одновременно отпускаем руки. Даже не оборачиваясь, бросаемся вниз по склону, перепрыгиваем через канаву и только у подножия холма осмеливаемся оглянуться на белье. Простыни колышутся в сумерках за рябинами.

Мы направляемся прямо к входу. Идем мимо кассы и билетера, стоящего у ворот. Но тот хватает меня за рукав.

— Стой! Куда это вы лезете без билета?

— Нам не нужны билеты. У нас есть разрешение.

— Чье разрешение?

— Мужчины в черной рубашке.

— Какого еще мужчины в черной рубашке?

— Циркача в черной рубашке.

Я чувствую, как у меня внутри поднимается что-то тяжелое и хриплое. Это вой. Он душит меня, но не выходит наружу.

— Вы не пройдете внутрь без билета.

— Но нам обещали!

— Мы держали белье, чтобы оно не упало.

— Нам обещали!

— Убирайтесь, не мешайте людям проходить.

— Нам обещали!

Он не верит нам. И не хочет верить. И не знает, где находится человек в черной рубашке. Мне хочется визжать, прыгать, кричать, но я не смею, потому что кругом люди. Я высматриваю черную рубашку. Если бы я сейчас увидела этого дядьку, то подошла бы к нему и стала бить кулаками по его черной груди и кричать, что есть мочи:

— Предатель! Предатель! Предатель!

Мы разыскиваем его, но тщетно. Он, наверное, уже в шапито. Все входят в цирк, даже Сиско Лавела, у которой нарыв на ноге. Только Вильо и я остаемся снаружи. А представление начинается. Мы его не увидим!

Мы с братишкой садимся на кучу досок за вагончиками. Мы оба плачем, так сильно плачем, что чуть не разрывается грудь. Я всхлипываю, уткнувшись в Вильо, а он в меня. И в мире нет ничего горше нашего горя.

— Ну… Что это вас так сильно расстроило?

Только тут мы замечаем деда с бородой. Он стоит у вагончика и курит папиросу с мундштуком.

— Мы держали белье на веревке…

Я рассказываю ему обо всем с самого начала. Вильо перестает реветь и начинает икать. Дедушка смотрит на нас, поглаживая бороду скрюченными пальцами.

— Вот оно что, — говорит он. — Так-так. Знаю я этого мерзавца.

Он гасит папиросу и убирает мундштук в карман.

— Идите за мной.

Вместе со стариком мы идем к билетеру. Тот злобно смотрит исподлобья. Уж он-то нас не пропустит.

— Я проведу этих клопов, — говорит дедушка.

— Проведешь? Зачем? Под чью ответственность?

— Под свою собственную, — отвечает дед.

— Ах, под свою! Не выйдет. Нечего важничать на старости лет. И выгнать могут.

И он становится на пути, широко расставив ноги.

— Отойди немного, — говорит бородач и тянет нас за собой мимо билетера.

— Ты еще пожалеешь, — угрожает тот. — Я этого так не оставлю, это точно!

Но дедушка не обращает внимания на его крик. Он приводит нас в шатер, который заполняют люди, шум, вздохи, смех. Горит ослепительный свет. Мы садимся на заднюю скамью, а бородач куда-то исчезает, так что я даже не успеваю поблагодарить его.

На арене мужчина катается на одноколесном велосипеде. У него на голове палка, а на ней чашка и блюдце. Он едет и пьет горячий кофе из чашки. Вильо толкает меня. Мы облегченно вздыхаем и хлопаем так, что болят руки. После велосипедиста появляется клоун и пытается сделать то же самое, но у него, конечно, ничего не получается. Он обливается кофе, а чашка со звоном падает на пол. Мы смеемся, смеемся до полного изнеможения, до слез. Я сжимаю руку братишке. Она горячая как огонь.

Мы смотрим на них на всех: женщину-силача, льва и глотателя огня. Сердце чуть не остановилось при виде этого человека. Я внимательно всматриваюсь — настоящий это огонь или нет. Настоящий. Мы хлопаем в ладоши и топаем ногами. Клоун чиркает спичкой и пытается проглотить ее. У него из заднего кармана торчит велосипедный насос. С головы сваливается шляпа и цепляется за него. Клоун ищет ее, но нигде не может найти.

— Шляпа сзади! Шляпа за спиной! — кричит Вильо.

Уже поздно, когда мы идем домой. Братик еле тащит ноги, то и дело останавливается. На вершине холма он вдруг садится на край канавы и ложится в траву.

— Я устал… не могу больше идти, — шепчет он.

— Надо.

— Не могу я…

Тогда мне пришлось взять Вильо на закорки. К счастью, дорога идет под гору. Внизу виднеется наш дом. Братишка обмяк и висит как мешок. Я, задыхаясь, несу его до самых ступенек. Мама выходит навстречу. Она в ужасе.

— Где вы были? Что с Вильо?

Она сразу же загоняет нас в постель. У брата нет сил раздеться. Мама снимает с него одежду и сует под мышку градусник. Я уже засыпаю, когда она приходит и вынимает градусник.

— Боже мой, — говорит она. — Боже мой!

Я слышу, как она разговаривает с папой на кухне. Значит, он лежит на кухонной кушетке, с прикрытыми глазами. Мама возвращается в комнату и прикладывает мокрое полотенце ко лбу братика.

Мне страшно. Я боюсь, что Вильо умрет. Я думаю о нем и о его легких. А вдруг это я во всем виновата?

Мама не спит у постели Вильо. Он говорит во сне. Он бормочет совершенные глупости. Мне хочется плакать, когда он говорит.

— Не отпускай! — кричит он. — Не отпускай!

А потом о каком-то огне.

— Горячо, горячо! Нельзя… Огонь попадет в горло…

Ему снова холодно.

— Дядя в черной рубашке-е-е! Дядя в черной рубашке-е-е! — зовет он тоненьким голоском.