Каарина осушила свою рюмку, опять она, что ли, пустая? А может, ее все-таки не подавляли, и виной всему школа и это общество, она сама, ее собственное бессилие и неведение? Не сделала ли она из Инкери козла отпущения? Едва ли. Образ жизни воплощается в самом человеке, в его делах, в его словах, а идеи — в его позиции. Она же в чем-то поступила неверно, ошибочно оценила и отца с Инкери, и все остальное — Илкку, самое себя, отношение к социальной революции — словом, все.

Разве не пыталась она зажать рот отцу и Инкери, не давала вымолвить слова, разве не забивала им голову своими идеями, убеждениями, образом жизни? Разве не испортила она все, вызвав к себе антипатию? Это ведь она поступала не так, как следует. Кто дал ей право презирать этих людей, отвергать их, обрекать на изоляцию в собственном тесном мирке, среди благоухающего хлама, когда, напротив, полагалось бы показать им его ограниченность, узость и тупость?

Возможно, она еще не доросла до этой роли и потому избрала путь полегче — отход от них, ощущение собственного превосходства, самодовольное мученичество. Поначалу стыдно было наблюдать, как конфузилась Инкери, состязаясь с Илккой в разговоре отнюдь не на равных. Неловко было слышать, как Илкка с его интеллектом одерживал верх в их споре, завершая все изощренной грубостью, и Инкери замолкала и тихо удалялась. Потом Каарина привыкла, стала получать от этого удовольствие. И сама начала поступать так, как если бы отец с Инкери были политическими противниками, с которыми борются, классовыми врагами, которые подлежат ликвидации, словно не было никакой разницы между крайне правым полковником и аполитичной дочерью лейтенанта, между отстранившимся от борьбы отцом большого семейства и подкупленным охранкой классовым предателем; будто не было принципиального различия между бедностью, роскошью и обыденной благополучной жизнью, которую все стремятся для себя создать, на которую у каждого должно быть право, притом реальное, осуществимое право.

Кто-то снова наполнил рюмку, это был отец. Он сидел и молча смотрел на нее.

— Как ты живешь? — спросил он. При этом дернул по привычке плечами и оттого расстроился.

— Да так себе.

— Хватает твоих заработков?

— Более или менее. Перебиваемся со дня на день. Порой кажется, что вполне уложусь, так нет же, опять повышают цены. Квартплата тоже увеличилась, что будет дальше, не знаю.

— Учебу придется, наверное, оставить? — голос отца звучал осторожно.

— Пожалуй. Впрочем, может, когда-нибудь еще продолжу. Хотя что в том проку, работы все равно нет. Надо бы выучиться какой-то профессии, может, на юриста, да не осилю я все опять с самого начала.

Она подумала, что говоря так, защищает себя.

— Шла бы замуж, — сказала Инкери, вернувшись из кухни.

— Была ведь уже, — ответила Каарина и рассмеялась: у Инкери на все был готов рецепт.

— Ну если такой попался, — протянула Инкери.

— Это ты про Илкку? Что ж, он правда такой. Но скажи-ка на милость, где мне взять мужа, который снял бы с меня материальные тяготы?

Каарина чувствовала, что ее слова становятся какими-то вялыми. Пожалуй, она начинала пьянеть, хотя и не ощущала этого.

— Что-то не берут замуж нашу сестру богачи, а мы не идем за богатых.

— Так ведь у вас там среди студентов этих сынков банкиров и капиталистов просто навалом, — не уступала Инкери.

Каарина пристально поглядела на нее. Неужели она и вправду настолько глупа?

— Что? — переспросила она.

— Да у вас в комсомоле всё дети крупных капиталистов, в газетах так пишут, значит, и тебе есть из кого выбирать, взяла бы банкира посолиднее или фабриканта какого.

Где-то в уголке глаза у Инкери сверкнула озорная искорка, и Каарина все поняла. Инкери подшучивала над ней, над ее серьезностью и заботами, над ее одиночеством. И расхохоталась так громко, что кофе пролился из чашечек на поднос. Каарина рассмеялась тоже, за ней отец. Так они смеялись сколько-то времени вместе.

— Безобразие просто, человек не может прожить на заработанное своим трудом, — сказала Инкери. — Вот ты трудишься целыми днями, а по вечерам — с ребятами, наверное, не успеваешь даже хоть иногда поразвлечься. И кое-кто еще осмеливается утверждать, что молодежь у нас сплошь испорченная.

«Должно быть, уже хороша», — подумала про Инкери Каарина.

— Скажу тебе прямо: если бы моя жизнь дошла до такого тупика, мне бы не выпутаться, — заявила вдруг Инкери. — И пусть я глупа и невежественна, все равно понимаю: раз люди ставят на карту благополучие и саму жизнь да еще пекутся о благе общества, о мире и всем прочем, то нечего мне говорить о молодежи всякий вздор. Поверьте, я уважаю таких, как вы, снимаю, можно сказать, шляпу. — Инкери сделала соответствующий жест. — Батюшки, да я про мороженое забыла! — и бросилась на кухню.

Какой это по счету раунд? Его Инкери тоже завершила победно. Говорила ли она то, что думала на самом деле, или же просто смеялась? Каарина взглянула на отца, тот слегка улыбнулся.

— Приходи почаще, — сказал он и вдруг опять показался ей беспомощным, поднялся со своего места и пересел на софу. Каарина ухватила его за ворот джемпера и всхлипнула.

— Ребята, — позвала Инкери, выходя из кухни, — мороженое есть!

Каарине показалось, что глаза у Инкери красные. Что это? Она ходила на кухню плакать? Тут Инкери взяла Риикку на руки и стала кормить ее мороженым.

— Послушай-ка, я вот подумала: а что, если тебе сегодня вечером немного прогуляться? — обратилась она к Каарине.

— Прогуляться?

— Ну да, сходить куда-нибудь повеселиться.

— Куда это я пойду? — удивилась Каарина.

— Боже мой, такая девка! — Инкери толкнула отца. — Ей еще нет тридцати, а она спрашивает, куда пойти. Ты только посмотри, она наверняка не причесывалась с утра и губы не намазала, и ничего такого. Какая безалаберность! А знаешь ли ты, что из тебя при такой жизни получится? Черствый сухарь! До крови исцарапаешь любого, кто подойдет к тебе ближе чем на метр. Ты прямо-таки образцовая вдова, гляди, на ней черные брюки и черная блузка, и платок тоже черный, добро на нем хоть цветочки есть.

Инкери опустила Риикку на пол и побежала в спальню. Проходя через дверь, покачнулась, вела себя необычно, видно, коньяк действовал.

— Вот, будь любезна, надень, а не понравится, так я рассержусь, — сказала Инкери и набросила на плечи Каарине что-то красное, вязаную кофточку с красивым узорчатым рисунком. — Я подумала, что будет в тон твоему знамени, — добавила Инкери.

— Чего это ты?

— Но у тебя же был день рождения, только и всего.

— Ну, тогда спасибо! — Каарина разглядывала кофточку, она была хороша! Инкери стояла рядом и улыбалась, довольная.

— Говорила же тебе, что не обидится, — обратилась она к отцу. — Надевай прямо сейчас.

Каарина направилась было в другую комнату, но тут вспомнила, что сидящий напротив мужчина — ее отец, стянула с себя через голову черную блузку и предстала перед ними немного сконфуженная с обнажившимися плечами.

— Ну, в самую пору! — обрадовалась Инкери, увидев на ней свой подарок. — Сходи полюбуйся на себя.

Каарина пошла в переднюю, где было зеркало. В голове немного шумело, уж очень необычным было все, что они для нее делали. Из гостиной голосов не было слышно, когда вернулась туда, решила, что все позади. Они сидели молча, стараясь не смотреть друг на друга.

— Ужас как поздно уже! — воскликнула Каарина. — Надо ехать, Риикке спать пора.

— Куда это ты так торопишься? — оживилась Инкери. — У меня для тебя бутерброды, давай поедим сперва.

Инкери бросилась на кухню, вернулась с бутербродами и начала раскладывать их по тарелочкам.

— Ты можешь оставить ребят у нас, — тихо сказал отец. — Мы за ними присмотрим.

Отец умолк, ожидая ответа. Каарина не знала как быть.

— Придешь завтра после работы прямо сюда, пообедаете здесь, потом отец отвезет вас на машине домой, — продолжала Инкери.

Отец не поднимал глаз от пола. Что это они задумали?