Две буровые установки с иголочки стояли, смонтированные в кузовах новеньких грузовиков. Оборудование было получено по лендлизу, демонтировать его запрещалось приказом Верховного Главнокомандующего. Шла война. Военная промышленность остро нуждалась в топливе. В Поволжье, близ Саратова, разведывали нефтегазовое месторождение. Установки находились в распоряжении начальника главка В. М. Сенюкова, но — один из парадоксов военной логики — ему не подчинялись.

…Установку демонтировали тайно, ночью, поспешно, К утру все стояло на своих местах. Нарушители пытались остаться незамеченными. Но слышали и видели многие: машина из-под ленд-лизовских установок сделала несколько рейсов за дровами.

Сенюков должен предстать перед трибуналом.

Военная промышленность остро нуждалась в топливе. Остро нуждалось и местное население. Можно ли было сравнивать, взаимоувязывать эти две нужды?

Холода начали косить семьи, особенно детей бурильщиков, как раз тогда, когда геофизики предсказали близость газоносного пласта. Если поднажать, хотя дальше и некуда, но все же если поднажать, можно досверлить эту дырку прямо сегодня — завтра. Прыснет такое топливо!

Два грузовика, новенькие, заправленные бензином по горло, стоят без дела. Подкинуть из лесу дровишек, тогда у рабочих дома станет теплее, тогда и поднажмут…

Дрова подвозили в порядке очередности домов и до Сенюкова оставалось три дома, когда к нему подошли двое из отдела кадров наркомата. «Ваше дело отправляем в военный трибунал. Приказа Ставки никто нарушать не может. С завтрашнего дня вас велено от работы отстранить».

Под вечер, как описывает эти события Александр Богучаров («Испытание океаном» — «Дружба народов», 1968, № 9), был посыльный из трибунала, «внушительный и тяжкий» разговор со следователем, поездка в Москву, в парткомиссию ЦК, где «пожилая женщина в строгом костюме и подстриженная по-мужски» завершила беседу так:

— Кто собирается заняться вашим делом?

— Моим делом уже занимается военный трибунал.

— Я не могу облегчить вашей участи. Во-первых, потому, что считаю ваше поведение несовместимым со званием большевика, находящегося на решающем участке тыла. А во-вторых… Приказ есть приказ. В военное время приказы не обсуждаются.

Через двое суток, как условились, он вновь стоял перед следователем трибунала.

— Я готов отвечать по всей строгости военного времени.

— Вам придется остаться у нас, — сказал следователь, — слушать ваше дело мы будем завтра. Завтра, в одиннадцать утра.

За два дня, что Сенюков не был на буровой, там дела заметно продвинулись вперед. Незаконные дрова вдохнули жизнь в дома и в пекарню, хлеб стал поступать бесперебойно. Файзулла Файзуллин, один из лучших бурильщиков, последние четверо суток не покидал буровой. Вот-вот…

А. Богучаров (у меня был экземпляр его напечатанного очерка с подчеркиваниями и пометками Василия Михайловича, но что означают эти знаки, угадать мудрено) дает такую самооценку героя в тот момент: «Шла война. Война, в которой он сразу же, с первых шагов не смог стать таким, каким должен был стать вопреки всему».

Думал ли так Василий Михайлович, не противоречит ли это и складу его личности, и мотивам его «преступления»? Подобные вопросы уже навсегда останутся открытыми. Мне кажется этот внутренний самосуд Сенюкова правдоподобным. Он, как говорят режиссеры, «в логике характера». Логика такова. Сенюков принимает «максимально решительный» вариант. Мысленно совершает поступок, вводящий его в положение, когда терять нечего. Тут он обретает свободу от всего второстепенного, привходящего и предельно ясно видит главное. Теперь он внутренне тверд и совершает «максимально решительный» поступок.

Но затем наступает период томительной неизвестности. И тогда отброшенное ранее — второстепенное и привходящее, жизненно сложное и запутанное — берет свое, погружает его в тяжкие, запоздалые сомнения. Но дело уж сделано.

…Из тесной камеры Сенюков был вызволен стихийно. Это произошло вслед за мощным взрывом и сотрясением. Он стоял, прильнув к решетке. Торопливо звякая, растворилась дверь, и запыхавшийся инженер из главка, сопровождаемый следователем, выкрикнул, словно издалека: «Товарищ Сенюков, вас требуют!»

Земля подрагивала. Теперь он уж точно знал, что это не волнение дробно отдается в ногах. Ослепительное пламя столбом взмывало ввысь. То был газовый фонтан дьявольской силы. Они видели его всю дорогу из окон мчащейся автомашины. Видел его и военный трибунал. Дело рассматривать не стали. Оно, как и былое «дело» Сенюкова, приняло неожиданный оборот. 27 января 1946 года в центральной печати появились списки лауреатов Государственной премии. Среди них — за открытие Елшанского (Саратовского) месторождения газа в 1942–1944 гг. — Кузнецов Л. А., Енгуразов И. Л., Сенюков В. М.

Циферов жил уже и не двойной, и не тройной, а бог знает, сколькими жизнями сразу.

Должность, нештатная работа — все эти запуски, испытания, переговоры, доклады и докладные записки, оформление документации на зарубежное патентование своих изобретений, дом, наконец, — мечта.

Идея глубинных рейдов, в отличие от более прозаических, была стабильной. Она не обещала скорых триумфов, зато и не брала обещаний назад. По мере того, как «верное дело» одно за другим спотыкалось обо что-то невидимое и оставалось недвижным, она укрепляла свою власть над изобретателем. Волна очередных обещаний-начинаний отвлекла его, но потом сам собой наступал спад активности, и до нового наката Циферов мог безотрывно думать о главном.

Он обнаружил, что с тяжелым усилием переключается на остальное. Ему было хорошо только в состоянии непреходящего напряженного думанья об одном.

— Миша, чтоб не забыл, — на сегодня билеты.

— Света, голубчик, ты уж с кем-нибудь, сегодня ну никак.

— Михаил, люди давно приглашали, ждут.

— Знаю. Но ты иди пораньше, а я заскочу потом, чтоб не надолго.

Удачное начало испытаний, удачное патентование… Циферов получал на руки все новые и новые элегантно-строгие документы патент-офисов то «хё мэджисти», то «хиз мэджисти» (ее или его величества). Все это предвещало такую полноту жизни!

Одного из приливов Циферов не выдержал и сделал шаг, в высшей мере неординарный. Подал рапорт (морская служба предпочитает французское ударение) и до времени ушел в запас.

Переход на пенсию для большинства жесток и тем жесточе, чем выше стоял человек. Что есть болезненнее потери власти, влияния, веса? Даже мысли об этом, как кошмар, гонят прочь, а самочинно? — простите, странность. «Нет, тут, знаете, столько непонятного!..»

Действительно немало. Отказаться от привычки постоянно и везде видеть к себе в незнакомых лицах интерес и слышать уважительность — все, только не это! Даже за день добровольно сойти со своей высоты можно, кажется, лишь очертя голову.

Зачем он пошел на это? Чтобы освободиться? Распрямиться? Зажить? Нет, чтобы, уподобясь своим ПРО, уйти вглубь, зарыться.

Эта одержимость, добровольная обуженность человека, преданного идее-пожирательнице, что она, возвышает его? Над нами, остальными, над потребностями общаться, любить, разнообразить впечатления? Завидна ли такая высокая предназначенность? Может быть, напротив, она делает человека «частичным», уподобляет думающей машине?

Избранники идей уклоняются от нормы. Вводящие в мир новое (машины, моды), насадители искусственности, они сами, первые, острее всех испытывают на себе радости и невзгоды ненатуральной усложненной жизни.

Как далеко уклоняются, зависит и от Идеи. Та, по поводу которой сказано: «Возможно, что непосредственно, физически проникнуть на глубину, превышающую несколько десятков миль, не удастся никогда», — вправе быть требовательной! (Правда, Михаил Иванович предпочитал другую оценку, разделяемую, в частности, геофизиком У. Кроми: «Бурение скважины до мантии, вероятно, обойдется во столько же, во сколько обходится строительство одного авианосца или запуск двух искусственных спутников». Вполне реальное дело.)