Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Впрочем, об этом можно рассказать иначе.

Залежи ископаемого горючего долгое время оставались замороженным капиталом. Но вот народился наследник. Им был — если излагать историю в стиле Жана Эффеля — механик университетских мастерских в городе Глазго Джеймс Уатт, которому в начале 1765 года во время прогулки в городском парке в ясный солнечный день пришла в голову простенькая мысль: «Поскольку пар представляет собой упругое тело, он должен устремляться в вакуум, и если связать между собой цилиндр и паровыпускную коробку, пар устремился бы в нее и мог бы там конденсироваться без охлаждения цилиндра». Он еще не миновал павильон для гольфа, как судьба несметных топливных богатств была предрешена. В голове Уатта сложился проект парового двигателя, открывшего новую промышленную эру в истории человечества. И вот сундуки вскрыты. Богатства пущены в оборот. Подобно тому как замороженный капитал создает осложнения в экономике, использование ископаемого топлива может вызвать нарушения отрегулированного в течение миллионов лет газового баланса атмосферы.

Вот теперь мы подошли к ответу на вопрос, почему за миллион лет и за сто последних (округляем для удобства) израсходовано одинаковое количество кислорода, хотя история помнит много костров, пожаров, факельных шествий, аутодафе, предшествовавших последнему столетию.

Ф. Ф. Давитая устанавливает это поразительное равенство на том основании, что до пятидесятых годов прошлого века главным топливом была древесина. А сжигание ее, как ни странно, обходится фактически без расходования кислорода. В самом деле, сгорит ли полено в камине или сгниет без огня, покрытое мхом и опятами, — все равно на него истратится примерно одна и та же порция кислорода. Выходит, сколько бы человек ни жег древесины, баланс остается тем же, что был.

Положение изменилось, когда пошло в ход ископаемое топливо — уголь, нефть, природный газ. По теоретическим расчетам, во всех слоях земной коры накопилось трудно вообразимое количество углерода, связанного главным образом с растениями далекого прошлого: 1,6х1015 тонн. Весь этот запас в распоряжении теперешней техники. И если предположить, что она его сожжет, то потребуется больше кислорода, чем есть в атмосфере.

Ну и еще одно важное соображение.

Установлено, что за последние двести миллионов лет состав атмосферы не изменялся. Между тем, за это время соотношение суши и моря не было постоянным. То оно сдвигалось в пользу суши — и тогда растительный мир, казалось бы, мог превратить атмосферу в кислородную подушку, то в пользу моря и льдов (двадцать тысяч лет назад они доходили до широты, на которой стоит Харьков) — и тогда зеленый цех фотосинтеза сворачивался…

В позднетриасовую эпоху между полярными кругами Северного и Южного полушария суша занимала 43 процента, а море — 49 общей площади. В позднемеловую эпоху море захватило более 73 процентов, оставив суше только 18. В наше время счет 67 к 25 в пользу воды. Так как продуктивность фотосинтеза на суше и на море неодинакова, то количество кислорода на Земле могло изменяться из-за этих колебаний вдвое. Но оно оставалось постоянным. Далее: в течение последних, совсем недавних оледенений около 14 процентов поверхности всей Земли покрывал лед, а сейчас он покрывает только 6 процентов. И опять же это никак не сказалось на газовом составе атмосферы.

За историческое время леса — наиболее продуктивные фабрики кислорода — были уничтожены на площади около пятидесяти миллионов квадратных километров, что составляет треть площади суши… В последние полстолетия валовое производство биомассы увеличилось на несколько десятков процентов — главным образом благодаря освоению под земледелие и животноводство новых площадей в степях, пампах, орошаемых пустынях, улучшению агро- и зоотехнии, применению удобрений, использованию более урожайных сортов сельскохозяйственных культур. Все эти меры приводят к повышению продуктивности фотосинтеза. Но сокращение лесов не привело к снижению содержания свободного кислорода в атмосфере, а развертывание зеленого цеха не содействовало повышению.

Итог? Озеленением не удастся ни предотвратить, ни задержать кислородное голодание, если ему суждено быть.

Пауза

…Я не нашел больше возражений. Действительно ли хороший конец у драмы? Содержание ее известно пока лишь узкому кругу специалистов. Есть ли смысл знать остальным?

Феофана Фарнеевича отвлек визит аспиранта. Образовалась пауза. Я подошел к окну. Институт географии стоит на берегу Куры, и из окна директорского кабинета видно много всего: гневный бег Куры и горделивый бег сверкающих автомашин; пестрое мерцание развешанного белья и пепельные стены домишек; чаша стадиона и хрупкий аист-кран, окунувший в чашу свой, тонкий клюв… А небо! Не видно в его ранне-весенней голубизне ни пыли, ни кислородной недостаточности. Где же они, «предвестники для нас последнего часа», о которых в мрачном упоении писал Тютчев? Может быть, компьютеры, ударившись в поэзию горних сфер, вдохновенно привирают? Цифры-то вселенские!

Память ловко подкинула франсовский «Сад Эпикура». В шелесте его вечных листов можно услышать слова: «Не доверяй даже математическому мышлению, такому совершенному, такому возвышенному, но до того чувствительному, что машина эта может работать только в пустоте, так как мельчайшая песчинка, попав в его механизм, тотчас нарушает его ход. Невольно содрогаешься при мысли о том, куда такая песчинка может завести математический ум. Вспомните Паскаля».

Франс намекал на то место из «Мыслей», где Паскаль, отдавая дань Случаю, писал: «Кромвель готов был опустошить весь христианский мир; королевская фамилия погибла бы, и его род стал бы навсегда владетельным, если б не маленькая песчинка, которая попала в мочеточник. Даже Рим едва не трепетал перед ним, но попала песчинка, он умер, семейство его унижено, повсюду царствует мир, и король восстановлен на престоле». Вот куда завела Паскаля песчинка.

А чего стоит предпосылка этих рассуждений!.. Кромвель — мочеточник — мир…

Краткий миг своей недолгой тридцатидевятилетней жизни Паскаль отдал светским увлечениям. Парадные залы честолюбия, кулуары интриг, любовные приключения, милости кардинала (простившего бунтарское прегрешение Паскаля-отца по просьбе миленькой Жаклины Паскаль), лотереи наследства, азартные игры и дуэли… Что могла дать свету глубокомыслящая голова? «Пусть подскажет, как делать ставки». Паскаль готов. Он творит «математику случая» — основы теории вероятностей. «Сколько раз надо кинуть две игральные кости, чтобы вероятность того, что хотя бы один раз выпадет две шестерки, превысила вероятность того, что шестерки не выпадут ни разу?» Создатель, неужели есть ответы на такие вопросы? Неужели можно схватить фортуну за рукав? Д'Артаньян и Миледи, даже Армен Жан де Плесси Ришелье и ненавидящая его Анна Австрийская, в общем, вся изящная компания «Трех мушкетеров» — современников Паскаля была бы покорена, узнав — сколько, «Двадцать пять раз», — бросил им мыслитель, не удосужив объяснения, почему.

Но к суетности был несправедлив. Ведь она-то, великосветская, и поставила задачу Шанса, и подкинула, и поддразнила лукаво не кого-нибудь, именно его, сурового янсениста, презревшего кару за греховную пытливость — «похоть ума». Задачи выискивают своих решателей. Судьбы — решителей.

…Нет, нет, надежда на спасительную песчинку — хватание утопающего за соломинку. Непрочная надежда, некомфортабельная. Другое дело, если б оказалось, что приведенные выше данные о суше, море и свободном кислороде правильные, но… имеют иной смысл. Возможен ли такой поворот?

Прошлое, как и будущее, всегда в какой-то мере гипотетично. Воссоздав из добытых фактов картину прошлого, мы как бы смотрим на художественное полотно. Допустим, изображен воин, в грустном раздумье поставивший ногу на череп лошади. («Князь молча на череп коня наступил и молвил: «Спи, друг одинокой».) Но что предшествует этому и что последует, из картины неясно. Причины и следствия мы привносим сами. Бывает, со временем их пересматривают. Рождаются и гибнут гипотезы.

37
{"b":"833671","o":1}