Геодакян с Любищевым переписывались, они встречались, Александр Александрович бывал у Вигена Артаваздовича дома. Гость был старше лет на двадцать, но широты его образованности не достичь и до конца жизни. Недосягаем был он и в другом: свою особливость Любищев полностью и даже вперед оплачивал отказом от всех иных претензий. Причем без укоров, а будто бы себе в удовольствие.

Любищев принял теоретические изыскания Геодакяна по гамбургскому счету. Как, собственно говоря, только и умел, за что был почитаем даже высоко титулованными мужами науки, которые, захотев узнать настоящую цену, посылали свою работу, бывало, не себе ровне, а ему, неофициальному авторитету, чьи похвалы и осуждения оставались тет-а-тет. Любищеву, чтоб сказать, что он думает (а он ухватывал главное), не надо было, как тем борцам, тайно собиравшимся в гамбургской пивной, специально, между собой, устанавливать кто есть кто на деле, а не для публики. Он, жалея время и уважая всякого собеседника и самого себя, сразу говорил по гамбургскому счету.

Он принял новые идеи теории пола.

Молодой и менее автономный, Геодакян предпочел бы признание официальное, потому что гамбургский счет к делу не пришьешь, как он ни душеукрепляющ. А все же, хороши, утешительны были высказывания Александра Александровича в адрес крайне молекулярных биологов по поводу их тогдашней неприязни к широким теориям. Отказ от широкой теории, говорил он, «не есть отказ от теоретизирования, а очень плохое теоретизирование». Это твердое «nothing but-ness» (ничего, кроме), ставшее девизом «крайних»: в феномене жизни ничего, кроме специфических электронных состояний атомов, в эволюции ничего, кроме мутации, изоляции и отбора, в активности разума ничего, кроме взаимодействия условных и безусловных рефлексов и так далее[28]. Путем сведения (редукции) сложного к простому они добьются много. Под знаменем с девизом «ничего, кроме» будут взяты неприступные крепости, раскрыты глубокие тайны. Глазам предстанут секретнейшие механизмы жизнедеятельности, тончайшие и сложные структуры… Останутся ли после этого главные трудности позади — вот вопрос. Между биохимическими понятиями и видовыми, морфологическими, экологическими лежит пропасть. Из молекулярной биологии никак не следует, что «на Земле должны быть мыши и кошки, что кошки должны охотиться на мышей, а мыши прятаться в подпол»[29].

…Геодакян продолжал заниматься своим делом, а директор института — придерживаться своего мнения. Однажды на ученом совете академик намекнул, сострив:

— Представим, что в нашем институте объявился тенор божественных вокальных данных. Вправе были бы мы, имея в виду общественные интересы, удерживать это дарование у себя, только чтобы наслаждаться его пением в минуты досуга?

Все смеялись над «пением» Геодакяна, он тоже смеялся и подал заявление. Для него временно не находилось место в штатном расписании не только института, но и биологии вообще. Она той порой испытывала отвращение к теоретизированию. Точнее — к широкому теоретизированию, и еще точнее — к широкому теоретизированию того направления, которое так неподходяще избрал этот неофит.

«Стихия бьет о берег свой…»

Жизнь — островок, объятый стихиями. Островок сокрушаемый и закаляемый.

Берег раздельнополой жизни сложен из мужской породы. Всякую новую волну мужской пол берет на себя. Для этого в своих рядах ему надо иметь представителей всякого рода свойств и качеств.

В интересах вида мужской береговой пол поставляет особей с признаками от края до края, женский — серединных. Почему не наоборот?

Из-за неодинаковой способности тиражировать свои наследственные черты. Самцы, кибернетически говоря, имеют более широкое сечение канала связи с потомством. То есть при прочих равных условиях могут раздать свою наследственность большему потомству, чем самки. И значит, конъюнктурный самец быстрее, заметнее повлияет на перестройку будущего поколения, чем столь же удачная самка.

Но ведь и неудачный самец тоже быстрее и заметнее сделает это — только в плохом направлении!

Сейчас увидим, как оно будет.

Пусть некий Администратор, возмечтав о порядке, распределяет население в строгом соответствии с дарованием каждого индивида — возникает «Поселок дарований». Что за дарование — безразлично, ну скажем, устойчивость, опять же неважно, против чего. Полов поровну. Мужские особи расселяются от края до края, так что окраины поселка исключительно мужские, на севере, скажем, наиболее устойчивые, на юге — самые чувствительные. Середину займет смешанный состав.

Поскольку мужского и женского пола поровну, то за вычетом окраин здесь, в центре, мужского населения меньше, чем женского.

Теперь наполним нашу модель (вы правильно определили, что это кривая нормального распределения, называемая также кривой Гаусса) конкретным содержанием, долгоносиками, например, распределенными согласно устойчивости каждого к ядохимикату. Работать модель будет примерно так.

Предвидя интервенцию, хозяин опрыскивает садово-огородные рубежи препаратом ДДТ или тиофосом, или еще какой отравой. Долгоносика ждет отпор.

А вот и враг. Кишит кишмя. Недолгая конфронтация, и листья, стебли усеивают трупы. Что же беспокоит победителя? Не жалкие ли остатки неприятельских орд, подающие признаки жизни? Они. Печальный опыт: если прикончена только часть вредителей, то настоящий бой еще впереди.

Отравились чувствительные, неустойчивые. В «Поселке дарований» опустела южная окраина, сплошь мужская, и примыкающая к ней часть середины — среднеустойчивые мужские и женские особи. Ушли со сцены самцы с плохой наследственностью для условий химических войн времен ДДТ.

Туда им и дорога, — напутствует Логика Эволюции. Потеря во благо. Во-первых, ген неустойчивости к яду со смертью его носителей будет выбывать из генетического состава следующих поколений. Во-вторых, самцам малочувствительным, в том числе из северной окраины, то есть сверхустойчивым, освободится широкий доступ к самкам, они реализуют всю ширину канала связи с потомством и произведут массированную генетическую перестройку будущих поколений. «Поселок дарований» как бы сместится к северу.

Подобные сдвижки иллюстрируются реальными событиями последних десятилетий[30]. Устойчивые насекомые распространялись по мере того, как распространялись стойкие препараты. Уже шестьдесят лет назад были известны случаи сопротивления вредителей инсектицидам. Но подлинные масштабы прорыва стали видны после второй мировой войны, когда развернулась мировая война с насекомыми.

Первой опрокинула глупые надежды на тотальное химическое оружие домовая муха. Уже в 1946 году она превозмогла отравляющее действие ДДТ, дискредитируя Нобелевскую премию Пауля Мюллера, автора препарата. Поначалу ДДТ действительно одерживал триумфальные победы. В войну солдаты брызгали его против вшей, а потом он стал популярным и самым широким сельскохозяйственным ядом. В 1947 году ДДТ снизил убойную силу свою против москитов, в 1951-м из-под его ударов выходит платяная вошь, тогда же — яблонная плодожорка… С каждым новым препаратом «Поселок дарований» лишался какого-то своего края и сдвигался в противоположную сторону. Администратор вряд ли мог бы придумать что-нибудь лучшее для выживания подведомственного ему коллектива в таких сложных условиях.

Так же обесславлены были и другие ядохимикаты. К 1963 году более 150 видов насекомых справлялись уже не с одним, а со многими препаратами.

Мужской пол мы видим здесь в двух предназначениях: он жертва и спаситель. Вспоминается фигура невинного страдальца, богочеловека, плод, несомненно, мужского воображения, питаемого, как считают феминистки и феминисты, комплексом биологической неполноценности мужского пола и его жаждой самоутвердиться.